Жернова. 1918–1953. После урагана

Ему вдруг почему-то захотелось толкнуться в первую же дверь и посмотреть, а кто может быть там, кого еще приглашают для тайных бесед? Он даже задержался на мгновение и протянул руку к бронзовой ручке двери, но испугался своего желания и руку отдернул.

Вот и вторая дверь направо.

Алексей Петрович потянул на себя ручку, чувствуя, что ладони у него липкие от пота и в то же время холодные, как у мертвеца, а из тела будто ушла жизнь — оно сделалось ватным, непослушным, колени противно подрагивали и подламывались.

Ему ни раз за время войны приходилось попадать под бомбежки, артиллерийские и минометные обстрелы, было страшно — чего там скрывать! — но никогда он не испытывал такого страха — страха совершенно особенного, ни на что не похожего, что сковал его тело за те немногие мгновения, пока он тянул слабевшей рукой холодную ручку таинственной двери.

В эти короткие мгновения Алексей Петрович почему-то позавидовал старичку-часовщику, который спокойно делает свое дело и не мучится никакими страхами и сомнениями. И тот же Садовский не мучится, и многие другие садовские: это их дело, в нем их тайный и явный интерес. Но он-то, Задонов, потомственный дворянин! — он-то с какого боку у них обретается?

И еще успел Алексей Петрович заметить, что в последнее время слишком часто кому-нибудь да завидует, а это плохой признак, только признак чего? — так и не додумал. Потом всплыло зареванное лицо жены, белое лицо с горошинами-слезинками на нем, и Алексею Петровичу до щемящей тоски стало ясно, что Маша этого не переживет.

Чего именно такого-этакого не переживет и откуда Маше станет известно об этом, он не успел для себя определить словами, хотя уже с ночи знал, как оно называется, — дверь вдруг сама собой распахнулась перед ним, и в ее проеме возник человек: примерно одинакового с Алексеем Петровичем роста, пожалуй, чуть пониже, абсолютно лысый и, что самое неожиданное, натуральный русак: серые глаза, узкие губы и толстый нос с широкими крыльями, бородавка на подбородке.

Человек внимательно заглянул Алексею Петровичу в глаза, улыбнулся широкой доброжелательной улыбкой, отступил на шаг и произвел плавный приглашающий жест рукой.

— Прошу вас, уважаемый Алексей Петрович, — проговорил он успокаивающим голосом, пропуская вперед своего гостя.

Правда, Алексею Петровичу показалось, что слово «уважаемый» было произнесено с каким-то подтекстом, вроде даже как с насмешкой, но на это не стоило, пожалуй, обращать внимания, тем более что могло лишь показаться по причине собственной мнительности.

А хозяин этого «заведения», не переставая двигаться, не переставал и говорить:

— Вы уж извините, любезный Алексей Петрович, — говорил он своим чудным успокаивающим голосом, — что заставил вас тратить свое драгоценное время на хождение и посещение этого не столь уж… шикарного места, но, поверьте, у нас с вами не было другого выхода: ведь не на Лубянку же вас приглашать! — дело совершенно невозможное. — И глянул на Алексея Петровича смеющимися глазами, будто приглашая его посмеяться вместе с ним над тем совершенно невозможным положением, в каком они, два умных и интеллигентных человека, оказались в силу независящих от них обстоятельств. — Присаживайтесь, милости прошу. — И снова широкий жест рукой. — Сейчас организуем чаю: вы наверняка в спешке не успели дома позавтракать как следует. У меня самого после соответствующим образом проведенного вечера с утра глаза ни на какие кушанья не смотрят, но где-то ближе к полудню, — а сейчас именно такое время, — аппетит разгорается зверский. Тем более что вы прогулялись по свежему воздуху… Да, кстати, я вам еще не представился… прошу покорнейше простить.

И сделал извиняющийся жест руками, склонил на миг плешивую голову, продолжил с еще большей иронией:

— Меня зовут Иваном Аркадьевичем. Мне поручено работать с вами в качестве, скажем так, куратора, и я испытываю от этого истинное наслаждение.

Пока Иван Аркадьевич все это говорил, Алексей Петрович медленно приходил в себя. Он не заметил, как оказался без пальто и шляпы, как уселся за стол, как перед ним задымилась большая чашка с крепко заваренным чаем, на столе появилась сахарница с колотым сахаром, тарелка с бутербродами — с сыром и колбасой. Сыр будто светился изнутри кремовым светом и аппетитно мерцал многочисленными дырочками, от колбасы шел одуряющий запах чеснока и всяких специй. Да и хлеб был белый, пышный, с глянцевой коричневой корочкой, один из самых любимых Алексеем Петровичем и почти им позабытый.