Жернова. 1918–1953. После урагана

Плавная, без взлетов и падений, речь Ивана Аркадьевича завораживала, и хотя в речи его проскальзывали будто бы насмешливые интонации и странные выражения, такие, например, как «у нас с вами», или «у нас, у русских», словно Алексей Петрович уже и не Алексей Петрович, а один из молодых людей с военной выправкой. Или, например, упоминание о вчерашнем вечере — тоже, если подумать, вещь совершенно странная… — так вот, если не обращать внимания на эти вещи, которые, кстати, Алексей Петрович просто не успевал осмысливать, то в остальном все шло очень мило и вселяло вполне оптимистические надежды.

Глава 17

Алексей Петрович для себя исповедовал ту простую истину, что отдельный человек, если он не облечен большой властью, не может оказывать решающего влияния на события, скажем, государственного масштаба, следовательно, нечего и рыпаться, а поскольку Мать-Природа или Господь Бог, если таковой имеется, наделили его даром письменного слова, то он и обязан следовать исключительно своему предназначению, должен стремиться по возможности правдиво отражать в своих писаниях окружающую действительность, не входя в конфликт с этой действительностью, то есть ни с обществом, ни с властями, потому что это тоже бессмысленно… и тем более бессмысленно, что такой конфликт может лишить его возможности следовать своему предназначению. И это при том, что герои рассказов, повестей и романов Алексея Задонова не разделяли точку зрения Алексея Петровича, были людьми деятельными и действующими с совершенно других — прямо противоположных — позиций.

Впрочем, сам Алексей Петрович не видел в этом никакого противоречия, полагая, что инженер или генерал должны проповедовать активную жизненную позицию в соответствии со своим мировоззрением и профессией, стараясь оказывать влияние на события именно в рамках своей профессии путем ее усовершенствования, но никак не писатель, художник или композитор — деятели искусства, одним словом, для которых активная жизненная позиция не имеет четко очерченных границ, есть служение музам, которое, как известно, не терпит суеты, то есть не разменивается по мелочам, воздействует на душу, но не на выбор той или иной догмы.

И, надо сказать, в одной из своих повестей, так и не увидевших света, Алексей Петрович попытался было создать образ человека-созерцателя, человека-бога, который все видит, все понимает, однако ни во что земное не вмешивается, но запутался в обосновании позиции своего героя — и повесть так и не дописал. И это был не выдуманный герой, не взятый с потолка, а вполне реальный, потому что своим писательским инстинктом Алексей Петрович видел этого героя буквально во всех слоях общества, чувствовал, как этот человеческий тип становится все более распространенным, но в то же самое время все более мельчающим, теряющим что-то важное в себе, какой-то стержень, духовную связь как с прошлым, так и с будущим. В минуты просветления Алексей Петрович вполне сознавал, почему это происходит, хотя и не представлял, как это отзовется на будущем страны и русского народа, но именно такие минуты и становились убийственными для его творчества: подступала тоска, уныние, отвращение к бумаге и самому себе. Подобное состояние в последние два-три года длилось не часами, а днями и неделями, наваливалось быстро и неожиданно, а отпускало медленно и неохотно.

Как раз в таком состоянии — в состоянии творческой прострации — Алексей Петрович и пребывал в последнее время. А тут еще история с дневниками генерала Угланова, возвращение в Москву, где, несмотря ни на что, работают другие писатели, предполагаемое членство в комиссии или комитете по созданию художественной летописи войны, из чего должно следовать что-то еще и еще. Он не знал, как это все отзовется на нем, хотя, не исключено, должны вывести его из состояния прострации и вернуть к творчеству.

Однако приглашение в «часовую мастерскую» и все, что этому предшествовало, на что он обратил внимание только сейчас, посеяло в душе Алексея Петровича такой страх, что он уже не был рад ни Москве, ни членству в комиссии. Он вспомнил разговоры об этом заведении, намеки на то, как здесь обращаются с людьми, что люди, однажды попав сюда, уже не возвращаются, а если и возвращаются, то сломленными, с каиновой печатью на лице и в душе, и голос «любезного человека», как окрестил Ивана Аркадьевича Задонов, уже не только не успокаивал, а начал вызывать какие-то смутные и мучительные ассоциации.

Беспомощно и затравленно оглядывая комнату, Алексей Петрович почему-то попытался представить здесь Константина Симонова или Михаила Шолохова, — как они сидят, разговаривают, пьют чай из этих же чашек и о чем думают, — попытался представить и не смог. И хотя себя он считал талантом ничуть не меньшим, продолжая верить, что еще создаст нечто потрясающее и поднимется даже выше, но это в будущем, а в настоящем… в настоящем — вот он, Алексей Задонов, вот Иван Аркадьевич, и никуда от этого не деться…