Жернова. 1918–1953. После урагана

— Именно поэтому! — воскликнул он, погасив в себе тусклый огонек и не отвечая на вопрос. — Мы с вами призваны воспитывать советских людей в том духе, что они являются вершителями судеб мировой цивилизации, а не какими-то там червячками! Червячок — это субъективное ощущение испуганного человека, дорогой мой Алексей Петрович. Но вас я не имею в виду, отлично зная, что на фронте вы вели себя достойнейшим образом. Могли же в Спарте воспитать у своих граждан презрение к смерти и восприятие ее как нечто само собой разумеющееся! Могли! А между тем у спартанца не было той великой идеи освобождения человечества от пут эксплуатации, какой обладаем мы, коммунисты. Спартанский дух плюс идея — вот идеал советского человека-борца, и советские писатели должны следовать этому предназначению. Сама история повелевает нам, коммунистам, идти этим путем, а не ваш покорный слуга. В этом историческом русле писатель может проявлять свои индивидуальные черты во всем их многообразии… Тем более что творческий процесс совершается не под бомбежками и минометным обстрелом.

С этими словами Иван Аркадьевич откинулся на спинку венского стула и улыбнулся светло и радостно, а глаза его заблестели восторженным блеском, так что и Алексей Петрович не мог не поддаться этому восторгу.

— Я все понимаю, Иван Аркадьевич! — воскликнул Алексей Петрович, подаваясь вперед. — Но вы, извините меня, наверное не совсем представляете себе творческий процесс! Еще раз извините меня, если я обидел вас своим предположением! — молитвенно сложил руки Алексей Петрович, испытывая к себе уже самое настоящее отвращение.

— Ничего, ничего, — отмахнулся Иван Аркадьевич. — Какие могут быть обиды между коммунистами!

— Да, так вот что я хочу сказать, — заторопился Алексей Петрович, будто желая словами заглушить в себе отвращение и тоску. — Я хочу сказать, что когда вы садитесь за письменный стол, то вы уже не вы и не вы управляете процессом, а процесс вами. Вы как бы вновь попадаете под бомбы, испытываете те же чувства, что испытывали на самом деле… Тот же Лев Толстой или, скажем, Гоголь… Как только они отвлекались от писательской сущности и привносили в творческий процесс философию и рассудочность, так сразу же — и это, смею напомнить, отметил еще Ленин в своем «Зеркале русской революции» — впадали в противоречие с жизненной правдой. И так, по существу, каждый писатель. Писать на заданную тему, с заданным результатом хорошо статьи в газеты и журналы: составил планчик, набросал тезисы — и готово! А художественное произведение — это нечто другое. Во мне, например, бродит тема, как в мехах бродит вино, возникают и пропадают лица, ситуации, события, — уже искренне, увлекшись, и даже вдохновенно говорил Алексей Петрович, развивая давно вынашиваемую им тему писательского творчества. — Но я боюсь, боюсь словами назвать эту тему, боюсь полной ясности ее. Не тема должна дозреть во мне, а я должен дозреть до своей темы. В то же время она должна оставаться для меня тайной до самой последней страницы, потому что ни одну тему нельзя раскрыть до конца, ни один писатель, каким бы гениальным он ни был, не способен это сделать, ибо та же тема любви — это вечная тема, неисчерпаемая и неиссякаемая. То же самое относится к политике, идеологии — к любым проявлениям жизни. Совершенствуется в известном смысле человек, совершенствуется в том же смысле человечество, а писатель — он ведь тоже человек, только отмеченный определенными способностями, и если нравственные начала у него совершенствуются точно так же, как и у всех других членов общества, то его талант задан ему еще в утробе матери, он неизменен, им надо только научиться пользоваться. И когда писатель или художник безраздельно отдается своему таланту, как бы вверяет себя этому чуду природы, только тогда и рождаются бессмертные произведения…

Алексей Петрович вдруг почувствовал на себе испытующий взгляд Ивана Аркадьевича, взгляд, в котором помимо любопытства вновь засветился тусклый огонек другого Ивана Аркадьевича, сбился с мысли, испугался, что наговорил лишнего, и снова вспомнил жену и ее заклинание: «Алеша, ради бога, следи за своей речью!», понял, что опять не уследил, закашлялся и уткнулся носом в пустую чашку.