Жернова. 1918–1953. После урагана

— То есть, простите, как это? — смешался Алексей Петрович, до которого наконец-то дошло, зачем он сидит здесь, пьет казенный чай и ест казенные бутерброды. — Вы хотите сказать, что я… в том смысле, что…

— Да не волнуйтесь вы так, дорогой мой Алексей Петрович! — мягко коснулся Иван Аркадьевич своими теплыми пальцами холодной руки Задонова. — Ничего предосудительного совершать вам не придется. Поскольку меня назначили курировать это мероприятие, то мы, посовещавшись с товарищами, решили, что вы, как член партии, участник войны, писатель и журналист, который пользуется авторитетом среди собратьев по перу и огромной популярностью у читателей… А о вас, между прочим, вспоминал недавно сам товарищ Сталин, который — не исключено — пожелает встретиться с членами вашей комиссии или лично с вами, как ее председателем, и пожелает высказать свои пожелания… в смысле замечания и предложения. Так вот, мы и решили наделить вас как бы особыми полномочиями… Сами понимаете, я, как не писатель, не могу быть включен в вашу комиссию, но ответственность, возложенная на меня, требует постоянного как бы присутствия… Партийная дисциплина — вам, надеюсь, это понятие знакомо. Поставьте, наконец, себя на мое место… Кого бы вы выбрали? Я выбрал вас, как отвечающего всем требованиям… — И снова нажим, и снова многозначительная пауза. — И в Цэка этот выбор одобрили.

— Да почему именно я? — упавшим голосом спросил Алексей Петрович, понимая в то же время, что вопрос его глуп, что его кандидатура решена давно и не Иваном Аркадьевичем, а кем-то, кто стоит значительно выше, то есть сперва ЦК и Союз писателей, а уж в самую последнюю очередь…

И наверняка Иван Аркадьевич получил соответствующие инструкции и на тот случай, если Задонов откажется, и лучше ему, Алексею Петровичу, не знать, что это за инструкции. Они и Ивана Аркадьевича подобрали для этой беседы с писателем Задоновым по каким-то своим критериям, но имея в виду характер и прошлое именно Алексея Петровича, а не кого-то другого. Все было ясно и вполне очевидно, но он никак не мог поверить в эту ясность и очевидность, продолжая нести чепуху, очевидную самому себе.

— Я не понимаю, чем я заслужил такое высокое доверие, — лепетал Алексей Петрович, безуспешно пытаясь придать своим словам если не саркастическую, то хотя бы ироническую окраску, при этом теребил скатерть и старался не встречаться взглядом с хозяином кабинета, потому что в серых глазах Ивана Аркадьевича, похоже, окончательно утвердился тусклый блеск другого человека, вовсе не благодушного и не мягкого, способного в определенных условиях, если собеседник пойдет наперекор, проявить даже не столько собственный характер, сколько присущую его ведомству беспощадность.

— Нет, вы положительно зря волнуетесь, дорогой Алексей Петрович, — усмешливо произнес Иван Аркадьевич. — Честно говоря, я не думал, что мне придется объяснять вам элементарные вещи. Я предполагал, что вы и сами догадаетесь, почему именно вас. Но если вам так угодно…

— Простите, но я не в том смысле, — совсем уж потерялся Алексей Петрович, чувствуя, что сейчас будет сказано нечто ужасное, в чем он не признавался самому себе, или, лучше сказать, о чем он даже не догадывался, но что жило в нем долгие годы. Он понял, что предотвратить удар уже нельзя, и напрягся весь, сжался, закоченел.

— Нет ничего проще, — продолжил Иван Аркадьевич, изучающе разглядывая застывшего в ожидании удара Алексея Петровича. — Как я уже говорил: партийность, опыт войны… ведь вы, говорят, даже участвовали в бою, стреляли… авторитет, популярность. Это с одной стороны. С другой — вы человек, который, выражаясь языком прошлого века, какое-то время находился в немилости, в опале, а это придает известный шарм, как говорят французы. Учитывая, наконец, определенные отношения в вашей среде, вашу всегдашнюю вольность в выражениях, учитывая также…

— Нет, нет, извините, но я положительно не могу… не способен… не представляю, как это у меня получится…