Жернова. 1918–1953. После урагана

«Так что же такое этот мир и что такое я в этом мире? — возник в нем старый вопрос, на который, казалось, он когда-то знал исчерпывающий ответ. — Кто ты теперь? — спросил у Алексея Петровича другой Алексей Петрович, выступавший всегда в роли ироничного и снисходительного судьи-адвоката. — Кто ты такой есть: агент, осведомитель, провокатор, стукач? Или коммунист, свято выполняющий свой долг перед партией и народом? Что он там такое говорил насчет евреев? Что как только еврей, так мы, русские… а если нас самих на место еврея… Увы, он прав. Но ты никогда никем не командовал, кроме самого себя. И то не самым лучшим образом… Не получится ли так, что превратишься в чиновника, в бюрократа, перестанешь писать? Горький, Фадеев… кто там еще? — став чиновниками, переставали быть писателями. Партийность? Но ты сам знаешь, почему вступил в партию в двадцать пятом. Народ и долг перед обществом? Тогда почему так тошно и не хочется жить? Не зря же тебе почудилось, что ты стоишь на краю пропасти… Господи, неужели это происходит со мной? Неужели это теперь навсегда?»

— Вам плохо?

Алексей Петрович поднял голову — перед ним стояла молодая женщина с очень простым, но милым лицом. В руках женщина держала потертую хозяйственную сумку.

— Да, голубушка, очень плохо, — произнес Алексей Петрович скорбным голосом. — Только вы мне, к сожалению, ничем не поможете.

— Вы ошибаетесь, — мягко и терпеливо, как ребенку, возразила женщина. — Я — врач, иду по вызовам… На вас лица нет, я же вижу… С сердцем что-нибудь?

— Спасибо, голубушка, я здоров. Душа болит, душу лечить медицина пока не научилась.

Алексей Петрович улыбнулся милой женщине грустной и обворожительной улыбкой, отмечая про себя и эту грусть, и улыбку, и желание понравиться.

— Извините, — произнесла женщина, попятилась, пристально вглядываясь в лицо Алексея Петровича, потом повернулась и пошла, покачивая бедрами и поскрипывая старенькими ботиками.

«У нее такая прелестная фигурка… и ноги», — со вздохом подумал Алексей Петрович.

Встреча эта несколько отвлекла его от неприятных размышлений и явилась как бы доказательством того, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается.

«Ты не должен забывать о своем предназначении, — уныло повторял он привычную фразу. — Все это мелочи, на которые потомки не обратят ни малейшего внимания. О тебе они будут судить по твоим книгам, а твои книги кроме тебя никто не напишет. Да, и вот что еще: надо будет как-то аллегорически попытаться отобразить свое нынешнее состояние. Через встречу с незнакомой женщиной, которая своим простым женским сердцем… С одной стороны — жестокая необходимость классовой борьбы в лице ложно-добродетельного Ивана Аркадьевича, готового ради идеи… или еще там чего… ну и так далее; а с другой стороны — глубинная и неизбывная доброта простого народа, готового приносить жертвы на алтарь… и что-нибудь в этом же роде. Надо будет хорошенько продумать. По-моему, так вопрос еще никто не ставил…»

И Алексей Петрович, загоревшись, решительно повернул к дому. Скорее, скорее за стол! Положить перед собой стопку чистой бумаги и погрузиться в мир вымысла, более реального, чем сама жизнь.

Часть 46

Глава 1

Доктор, добродушный здоровяк лет пятидесяти, безжалостными волосатыми руками ощупал культю, опухшую, посиневшую, покачал большой головой.

— Где вас, батенька мой, резали? — спросил он, поверх очков разглядывая лежащего на столе Пивоварова. Во взгляде доктора не было сострадания, а лишь любопытство профессионала, встретившего нечто такое, что не часто встречалось в его практике.

Пивоваров с трудом разжал стиснутые зубы, произнес хрипло:

— Везде резали, доктор. Сперва в медсанбате, потом в лазарете, потом в госпитале… в Минске, потом… Всех госпиталей и не упомнишь.

— В Минске, говорите? А в каком госпитале? Номер не помните?

— Ну как же… — все еще с придыханием от не унявшейся боли отвечал Пивоваров. — Четвертый госпиталь… барак там еще такой — бывшие немецкие казармы, — зачем-то пояснил он.

— Барак? Да-да, действительно, барак, — бормотал доктор, листая больничную карту Пивоварова. — Матвеев… Странно, хороший ведь хирург… Мда-а. — И, оторвавшись от бумаг, уже Пивоварову: — Так вас, батенька мой, надо в госпиталь класть. В гос-пи-таль! И чем раньше, тем лучше.

— Не могу я, доктор, в госпиталь. Не могу. После как-нибудь. Дело в том, что я совсем недавно устроился на работу. Что обо мне подумают? Нет, никак не возможно! Вы только сделайте что-нибудь, чтобы не так болело. А там, через полгодика, можно будет и в госпиталь.