Жернова. 1918–1953. После урагана

Да и кем бы он был на чужбине? Дома все-таки известность, знаменитость даже, обеспеченность. Правда, за это приходится платить почти постоянным страхом за свое будущее, но человек привыкает ко всему, и он привык тоже, так что менять один страх на другой… Нет, то была просто писательская блажь, фантазия сродни той, когда стоишь на краю пропасти и представляешь себе в деталях, как ты, бросившись головой вниз, летишь… летишь, а потом шмяк! — и ничего больше.

— И потом, согласитесь, как только во главе какой-то комиссии оказывается еврей, так некоторые начинают коситься и думать, что их опять жиды заездили. А стоит назначить русского, он, этот русский, отбивается руками и ногами, не желая брать на себя ответственность. Нелогично, товарищ Задонов, получается. Очень нелогично, — говорил Иван Аркадьевич, закуривая папиросу.

«Что он сказал про евреев?» — спросил у себя Алексей Петрович, все еще оставаясь в парижской комнате, так похожей на эту.

Парижские воспоминания не отпустили, и он вновь погрузился в них.

Может, тогда он фантазировал вслух?

Только сейчас Алексей Петрович связал эту комнату с той, парижской, Мадлен (или как там ее?) с Иваном Аркадьевичем. И судорожно втянул в себя воздух, будто и вправду собирался броситься с обрыва…

— Заседания вашей комиссии начнутся послезавтра, — продолжал Иван Аркадьевич деловитым тоном. — Мне представляется первый том сборника как апофеоз напряжения всех наших физических и духовных сил перед решающей схваткой с фашизмом. Этот том можно было бы назвать «Накануне». Дарю вам это название из одной любви к литературе, — растянул он узкие губы в широкой улыбке. — Список произведений вы получите завтра. Посмотрите, подумайте, может, у вас возникнут какие-то предложения, замечания. Разумеется, предложения ваших коллег-писателей тоже будут учитываться. Так что с богом, Алексей Петрович, с богом, дорогой мой. Проявите свои способности, такт, чувство меры, писательскую прозорливость. Все это будет оценено по заслугам.

Алексей Петрович не заметил, как очутился на улице. На лице его все еще блуждала понимающая ухмылка, всем телом своим и мыслями он все еще находился в мещанской обстановке покинутой им комнаты, а руки все еще ощущали теплую, но на этот раз жесткую ладонь Ивана Аркадьевича.

Шел снег. Куда-то спешили прохожие, ничего не подозревающие о том, что скрывается за этой массивной дверью, за этой безобидной вывеской и витриной, за которыми…

Алексей Петрович оглянулся на окна часовой мастерской: часовщик-еврей все так же сидел за столом, в глазу у него торчала лупа, лысина отсвечивала в ярком свете двух настольных ламп. В позе часовщика было столько безмятежности и сосредоточенности на каком-то маленьком, ничтожном деле, столько отрешенности от остального мира… в то же время он сам и все его окружающее так естественно вписывалось в этот мир — в мир снега, домов, магазинов, прохожих, трамваев, черных деревьев, — что светлый коридорчик с дубовыми панелями в четыре двери, пухлые от ваты, казались выдумкой больного воображения.

Алексей Петрович пожал плечами, хмыкнул. Ощущение, что его только что разыграли, разыграли тонко, умно, не поскупившись обставить розыгрыш всякими мелкими и поэтому весьма правдоподобными подробностями, — ощущение этого все еще не покидало его. Казалось, стоит найти в этих подробностях одну единственную, незаметную на первый взгляд фальшивую деталь или фразу, как все хитросплетение слов и деталей рухнет и разлетится, не оставив после себя ни малейшего следа.

Что же получается? Получается, что он, писатель Задонов, только что прошел инструктаж на предмет того, как ему вести себя в дальнейшем со своими собратьями по перу. И от кого? От какого-то тайного агента, который даже не удосужился назвать свою фамилию. А что будет дальше, после этого инструктажа? ЦК? Встреча со Сталиным? Или это все?

Алексей Петрович в растерянности топтался на углу, озирался по сторонам, будто отыскивая в повседневной обыденности городской жизни затерявшийся ключик.