Жернова. 1918–1953. После урагана

— Ну, полноте, полноте, Алексей Петрович! Не способен, не представляю! Очень даже способны и представляете. Я это говорю не по наитию, а после тщательного изучения вашей биографии, характера — во всех, как говорится, ипостасях. Вспомните хотя бы вашего коллегу Игната Алексеенко, известного когда-то более как Гнат Запорожец. В тридцать седьмом вы написали статью о творчестве этого Запорожца, обвинив его в украинском национализме и сепаратизме. Признаться, мы в ту пору как-то и не разглядели этого, а прочитав вашу статью, словно прозрели. Я недавно еще раз внимательнейшим образом перечитал повести и рассказы Запорожца и вашу статью и понял, что вы обладаете поразительным чутьем на всякие там завуалированные штучки. А Запорожец свой национализм скрывал очень тщательно и умело. На допросах, между прочим, отрицал полностью, и только с помощью вашей статьи мы приперли его к стенке. Конечно, можно было проявить по отношению к нему некоторую снисходительность, — человек он безусловно талантливый, — но мы поняли… после того как отпустили его, как бы реабилитировали… что он неисправим и что, оставаясь на воле, принесет вреда для нашего дела больше, чем пользы… Так что, дорогой мой Алексей Петрович, мы учитывали и этот ваш опыт… Да вам ничего такого и делать-то не придется! — воскликнул Иван Аркадьевич, добродушно улыбаясь. — Ну-у, разве что одна-две статейки. И то лишь в том крайнем случае, когда кто-то из ваших коллег станет слишком упорствовать. Опять же, согласитесь, судьба этого Запорожца была бы менее печальной, если бы мы распознали его завихрения на ранней стадии: вовремя подсказали бы, направили в нужное партии и народу русло. В результате и человека бы сохранили, и талантливого писателя.

Алексей Петрович дернулся с мучительной гримасой на лице, выставил ладони, будто защищаясь от Ивана Аркадьевича, но тот снова мягко тронул его теплыми пальцами и поспешил успокоить:

— Что вы, что вы, дорогой мой, вас никто не обвиняет! Через годик-другой, видя полную безнаказанность, тот же Запорожец встал бы на путь оголтелой проповеди национализма, сомкнулся бы с ярыми врагами советской власти и рабочего класса, а результат оказался бы тем же самым! Более того, вы можете записать эту статью себе в большую заслугу перед литературой и советской властью именно в плане моральном, нравственном: вы как бы показали всем остальным писателям, что даже тщательно скрываемые намеки не останутся незамеченными и партийность в нашей литературе восторжествует в любом случае. Я еще и еще раз готов вам повторить, что все ваши действия должны трактоваться только с такой благороднейшей позиции — с позиции сохранения нашего золотого писательского фонда. Каждого человека, тем более талантливого, наша партия рассматривает как свой ценнейший капитал, который необходимо беречь, и часто беречь людей от них же самих, ибо как сказано в писании: человек слаб душой и телом и подвержен многим соблазнам. Что поделаешь, мы с вами живем в эпоху жестокой борьбы и непрекращающегося тлетворного влияния мира буржуазии.

— Да, да, конечно, — поддакивал Алексей Петрович, уже почти снова ничего не соображая. Перед ним возникло лицо Запорожца, и даже не столько его лицо, сколько шевченковские усы — густые, наползающие на нижнюю губу, усы явно нарочитые и вызывающие, доставляющие их обладателю множество хлопот, и всегда, как казалось Алексею Петровичу, увешанные хлебными крошками и почему-то капустой из борща.

Глава 19

Алексей Петрович настолько погрузился в свои мысли, что очнулся лишь тогда, когда Иван Аркадьевич еще раз упомянул Запорожца. Он некоторое время непонимающе смотрел на хозяина кабинета, потом пошарил взглядом по стенам, уперся в стенные часы и наморщил лоб: часы, как и вся обстановка комнаты, напомнили ему что-то — что-то такое… такое…

И тут он ясно увидел почти такую же комнату, но не в Москве, а в Париже, куда ездил с еще двумя писателями на встречу с французскими писателями-коммунистами, ездил почти сразу же после Потсдамской конференции глав правительств держав-победительниц. Были встречи, разговоры, музеи, рестораны, а потом… потом комната с такой же обстановкой, в которой он не помнит, как очутился, тоненькая женщина лет тридцати, смятая постель, круглый же стол, натюрморт на стене и все остальное, очень похожее вот на эту комнату, будто их обставлял один и тот же человек.

В той, парижской, Алексей Петрович провел больше суток. Та женщина — в ней было столько страсти, неистовства даже, она напомнила ему Ирэну Яковлевну из поездки в Березники в тридцать втором… А еще Алексей Петрович вспомнил, как там, в Париже, среди ночи, у него вдруг появилось желание остаться во Франции, в той комнате, с той женщиной, остаться навсегда… И знал, что не останется. Уже хотя бы потому, что ему было известно, чем это может для него обернуться: где-нибудь напоят, сунут в мешок и вернут на родину…