Жернова. 1918–1953. После урагана

— Там нет чаю, давайте я вам налью… Впрочем, он уже остыл, — произнес Илья Аркадьевич с нескрываемой брезгливостью — и это было страшно. Тем более что в голосе его пропали убаюкивающие нотки. — Видите ли, уважаемый Алексей Петрович, — заговорил Иван Аркадьевич, поставив локти на стол и уткнув подбородок в сложенные чашечкой пухленькие ручки, отчего голос его стал воркующее-вкрадчивым. — Видите ли, дорогой мой, я тоже допускаю наличие стихии в творческом процессе. Но отнюдь не потому, что такой процесс существует на самом деле, а потому, что он еще до конца не познан, что ему не дано окончательное марксистско-ленинское толкование. Но это, так сказать, вопрос времени. Между тем ждать, пока ученые такое толкование отыщут, мы не можем. Партии уже сегодня нужно, чтобы этот процесс был управляем. Вы знаете, что вас вернули… — тут Иван Аркадьевич сделал довольно длительную паузу, и Алексей Петрович, помимо воли, понимающе закивал головой, — Да, что вас вернули в Москву для участия в создании художественной летописи Великой Отечественной войны, а в этом процессе не должно быть места стихии, как в самой летописи — животного ужаса перед грядущим. Нам, быть может, — будем смотреть правде в глаза, — скоро придется сразиться со всем миром капитала еще раз, хотя мы, конечно, и стоим за мир и не собираемся ни на кого нападать. Но загнивающий, смердящий империализм не собирается уступать место новой исторической формации, он будет сопротивляться, более того, он собирается напасть первым. И эта война будет пострашнее второй мировой. Вы своим творчеством должны готовить наш народ к этой войне, чтобы наш народ смотрел на нее не как на трагедию, а вполне сознавал, что если эта война случится, она будет последней войной на земном шаре, — жестко закончил Иван Аркадьевич.

— Но, простите, я не понимаю, при чем здесь я, — залепетал Алексей Петрович. — Не могу же я заставить того же Вольцеровского переделать свою повесть.

— Ну, это вы зря. Сейчас стоит вопрос о том, что даже Фадеев в «Молодой гвардии» допустил известные отклонения от исторической правды и будет работать над их устранением. А вы, простите, о Вольцеровском… Не такой уж крупный писатель, как я понимаю. Впрочем, писатели нужны всякие, большие и маленькие. Но над летописью будут работать такие авторы, которые составляют цвет советской литературы. И уж поверьте, Вольцеровских там не будет. Однако, элита элитой, а отпускать ее на самотек тоже, извините меня, не гоже… Стихами вот заговорил, — хихикнул Иван Аркадьевич, и его глаза заблестели, подернулись влагой, словно в душе он хохочет во все горло, а наружу выходят лишь слезы.

Алексей Петрович подивился этой неожиданности в характере собеседника и отложил ее, как одну из диковинных деталей, в своей емкой памяти.

— Так вот, процесс этот, — продолжал Иван Аркадьевич, вволю нахохотавшись сам с собою, — должен быть не только управляем, но и предсказуем. Согласитесь, дорогой мой Алексей Петрович, что лучше предупредить какое-то нежелательное событие, какое-то даже, я бы сказал, малейшее отклонение от нормы, чем потом, когда болезнь разовьется, осуществлять хирургическое вмешательство. Партия бережно относится к писательским кадрам, считает их наиболее действенным рупором своей идеологической политики, поэтому терять даже Вольцеровских нам не с руки. Однако иногда приходится считаться с фактами. Я полагаю, что подобных фактов мы не допустим. Мы… с вами!.. не допустим.

После слова «мы» Иван Аркадьевич сделал многозначительную паузу, — а он, как уже заметил Алексей Петрович, был мастер на многозначительные паузы, — прибавил к этому «мы» остальные слова на высокой ноте и принялся убирать посуду. Делал он это быстро и без видимого неудовольствия.

Алексей Петрович отметил про себя именно этот факт, потому что сам как-то очень уж не любил возиться с посудой, из которой ели и пили, и когда ему все-таки приходилось этим заниматься, на лице его возникала брезгливая гримаса. Глядя на ловко снующие над столом пухлые руки Ивана Аркадьевича, Алексей Петрович вспомнил и других из этого ведомства, обладающих подобными же способностями, и мысленно сконструировал фразу, в которой попытался отразить отмеченную особенность поведения хозяина этого дома свиданий: «Несмотря на свою занятость и положение в обществе, он любил при случае… посвятить несколько минут самому обычному, будничному делу, которое свойственно… нет!.. которое пристало бы… опять не то!.. которым обычно занимается жена или домработница…»

Поскольку голова Алексея Петровича была занята этой словесной конструкцией, он как-то не вник в последнюю фразу, произнесенную с таким значением Иваном Аркадьевичем, отметив лишь многозначительную паузу, и когда тот снова уселся напротив, подперев голову руками, ответил на его выжидающий взгляд невинным взглядом своих близоруких глаз.

— Да, так вот я и говорю: мы с вами… не должны допустить неверного развития событий, — жестко надавил Иван Аркадьевич на слова «не должны допустить», подавляя невинный взгляд Задонова.