Жернова. 1918–1953. После урагана

— Вот все думаешь, думаешь, а поговорить по душам не с кем. Зять у меня… Ну, этот — ничего не скажешь: человек умный, и должность у него головы требует, опять же — в институте учился, на юридическом, стало быть, грамотный. Но… не русский он, из грузинов, абхазской, значит, национальности, и потому свое понятие имеет. Начнешь с ним говорить — глядит на тебя и хмурится, будто ты ему какую глупость, извиняюсь, городишь… Как, спрашиваю, жить дальше? А он: как, говорит, живешь, так и живи — не мы эту жизнь придумали, не нам ее и менять. А я что делаю? Живу. Только жить без разумения — я ж не баран какой-нибудь! Извиняюсь, конечно… — И, вздохнув, покряхтев, Муханов предложил: — Выпьем, товарищ капитан второго ранга, чтоб душа успокоилась. Болит она, душа-то, и ничего с ней не поделаешь. — Однако, перед тем как опрокинуть стакан, пояснил: — Грамотенки у меня, товарищ капитан второго ранга, маловато. Вот в чем закавыка. А начнешь читать чего-нибудь… Ленина там или товарища Сталина, опять же, Маркса, чтобы понять, почему живем неправильно, — в голову ничего не лезет, так в сон и клонит, так, извиняюсь, на умной книжке и засыпаешь. Люди-то верно говорят: человек все постигать должен в свое время. На флоте — там все было ясно, а здесь, на гражданке, сплошные, извиняюсь, недоразумения.

— Это потому, дорогой мой Аким Сильвестрович, что на корабле у нас была ограниченная и строго регламентированная сфера деятельности, в том смысле, что жизнь, то есть служба, шла по строго определенному распорядку. И даже если эта жизнь была трудной, а сами трудности не всегда оправданы, все-таки имелась цель, имелся смысл. Более того, скажу я вам, какой бы ни был порядок, даже такой, как в немецких концлагерях, он, как это ни покажется странным, помогал людям выжить. Отдай там все на волю стихии, людей погибло бы больше. Значительно больше.

— А что ж, людей они не изничтожали?

— Уничтожали, Аким Сильвестрович, еще как уничтожали. Но это уничтожение было частью их порядка. А если бы, скажем, лагерники взбунтовались, их бы уничтожили всех и сразу — за нарушение порядка.

Муханов все еще держал стакан возле рта и смотрел на Пивоварова ясными голубыми глазами, мучительно морща бронзовую полоску рассеченного шрамом лба.

— Мудрено вы, извиняюсь, рассуждаете, товарищ капитан второго ранга. Вроде и складно, а я не соображу никак.

— Все дело в том, — терпеливо объяснял Пивоваров, сам не слишком-то веря своим словам, но считая себя обязанным — в силу своего былого флотского старшинства — вернуть бывшему боцману утраченное душевное равновесие, — все дело в том, Аким Сильвестрович, что сфера вашей деятельности значительно расширилась, вы стали принадлежать к другому кругу людей, где существуют другие отношения, свои неписаные законы…

— Как же, извиняюсь, другие? А партия? А устав? Это ж разве не закон? Это ж для всех! И для рядовых, и для начальников! А как же? Не-ет, товарищ капитан второго ранга, тут совсем другое, — упрямо покачал боцман тяжелой головой. — Тут все дело в том, что хороших и правильных людей на фронте поубивало, а кто в тылу отсиделся… дерьмо, извиняюсь, всякое, те пролезли в начальники. Так оно и после революции получилось, когда наилучшие революционеры и сознательные рабочие — и матросы тоже! — на фронтах гражданской полегли, а их место заступили всякие перекрасившиеся буржуи. В этом все дело. Товарищ Сталин одну политику ведет — правильную для рабочего класса и всего трудового народа, а начальники — другую: свою, шкурную. За всеми товарищу Сталину не уследить, поскольку он все больше мировые вопросы решает… в смысле борьбы с всемирной буржуазией и за освобождение пролетариата. Вот руки-то у него и не доходят, извиняюсь, до тех, кто внизу, до начальства то есть. Может, товарищ Сталин думает, что перед войной все вредное начальство изничтожил, чтобы простому человеку дышать было легче, а только всех да не всех — иные какие и остались, в щели попрятались, как те тараканы, а теперь повылазили. Но самое страшное, товарищ капитан второго ранга, так это то, что все они в партию пролезли и изнутри ее, как черви, грызут, подтачивают. Один пролез, за собой двоих тащит, двое пролезли, за ними уж пятеро. Я и спрашиваю после этого: а что, извиняюсь, в таком случае делать?

Пивоваров качнул головой и честно признался:

— Не знаю я, Аким Сильвестрович. Сам вот пытаюсь понять, почему у нас все так сложилось и идет. Не поняв, нельзя и думать о том, чтобы что-то изменить. А только дело не в том, что кого-то поубивало, а кто-то жить остался. Все это началось значительно раньше, до войны еще, даже до революции. Боюсь, что не в одних начальниках дело, но и в нас самих тоже.

— Извиняюсь, товарищ капитан второго ранга, а только простой человек тут ни при чем. Даже как раз наоборот! — с уверенностью заключил Муханов, погрозил кому-то пальцем и предложил: — Давайте выпьем, а потом я вам всю диспозицию выложу… как на ладони.

Они выпили водку, пожевали капусты и картошки, и Муханов заговорил доверительно, как о выстраданном и для себя уже вполне решенном: