Жернова. 1918–1953. После урагана

— Я ж про то и толкую, — оживился Аким Сильвестрович. — У меня, например, тоже случай был: ранило в руку на Карельском перешейке, на своих двоих дотопал до медсанбата, там перевязали и — в госпиталь. Привезли нас ночью, с других участков — тоже, народу тьма. Доходит до меня очередь, кладут на стол, и врачиха, зверь-баба, говорит, что руку мне — того самое, придется отрезать. Спьяну она или с недосыпу, этого я, извиняюсь, сказать не могу, а только я как рявкнул на нее, как загнул в тридцать три этажа по-нашему, по-боцмански то есть… Ах, говорю, тудыт-твою-под-ватерлинию-мать! Рана-то — тьфу! А тебе, так-перетак-на-полубак, только бы резать живого человека! Я, говорю, так тебе счас врежу, что своих не узнаешь! И что вы думаете, товарищ капитан второго ранга? Заулыбалась вся, вроде как очухавшись, и говорит: «Ладно, — говорит, — морячок, что-нибудь придумаем». И вот — пожалуйста!

Аким Сильвестрович вытянул над столом правую руку, сжал пальцы в кулак — получилось чуть ли ни с пудовую кувалду, и сам некоторое время с удивлением рассматривал свой кулак, будто не веря в реальность его существования.

— Может, и ногу-то вам, товарищ капитан второго ранга, зря оттяпали. Вы б на них, извиняюсь, по-нашему, по-флотски, так, небось, сразу бы мозгой зашевелили.

Пивоваров грустно улыбнулся, пояснил:

— Без сознания я был, Аким Сильвестрович. Да и вряд ли помогло бы: разрывную пулю схватил на бегу, и мышцы, и кость — все вдребезги. Хорошо еще, что рядом со мной оказался командир роты: помог перевязать, шину наложить…

И перед глазами Пивоварова возникло серое январское утро сорок пятого года, бледное лицо лейтенанта Красникова. Он вздохнул и добавил:

— Давно что-то нет писем от моего бывшего командира. Служит сейчас на Западной границе, а там, поговаривают, неспокойно, бандеровцы пошаливают, всякие националисты…

— Ну, эти… — боцман презрительно мотнул головой. — Этих укоротят. Народ пупок надрывает, чтоб восстановить, а они там… Э-э, да черт с ними, товарищ капитан второго ранга! Я об чем хочу сказать? Об том, извиняюсь, что жизнь у нас какая-то неправильная, все как-то не по-людски делается. Задумаешься иногда, что и почему, и хоть волком вой. Потому как штиль и никакого туману. То есть, извиняюсь, видно на пять морских миль во все стороны: начальников больно много развелось, и каждый, извиняюсь, гребет под себя. До войны вроде меньше было… И откудова только берутся?

— Вы, Аким Сильвестрович, несколько преувеличиваете. Не все же начальники такие…

— Начальники — все такие! — резко обрубил Муханов и стукнул кулаком по столу.

— Но вы-то… Вы тоже начальник, однако, насколько мне известно…

— И я тоже! Может, меньше, чем другие, но все равно. А не стану я грести под себя, они… — боцман сделал паузу и показал пальцем в потолок, — …они это дело враз усекут и спросят: «Это откуда такой честный выискался? А может, он, извиняюсь, совсем не честный, а просто гребет как-то по-другому, что нам не видно? Может, гребет не по чину?» Вот о чем они сразу же себя спросят — и только меня и видели. А вы, извиняюсь, говорите: не все-е. Но только я вам, товарищ капитан второго ранга, вот что скажу: грести-то я гребу, но разве я для себя?! Все для общего нашего дела. Потому что… воруют. И наши, но помаленьку, а эти… всякие… Я в ихней бухглактерии ни хрена, извиняюсь, не понимаю, как салага в корабельном такелаже, дебиты-кредиты для меня темная ночь, вот и получается, что если не грести, они меня враз сожрут: сунут бумажку какую-нибудь, я ее подмахну — и загремел на Соловки. А то и дальше. Они этой моей безграмотностью пользуются, мать их под ватерлинию. Вот и кручусь, как тот карась на сковородке, иначе и жрать бы вам нечего было, и все остальное пропадало бы в неизвестность. Но с души воротит, не по нутру мне это, если оно по закону, извиняюсь, вам, инвалидам, положено, а попробуй возьми…

Пивоваров хотел было возразить, но вид боцмана был таким решительным, что возражать явно не имело смысла, поэтому он лишь поморщился слегка, но и эту свою гримасу тут же прикрыл ладонью, точно ему приспичило зевнуть или чихнуть.

Боцман оглянулся на дверь, налег грудью на стол и заговорил тише:

— Или взять вот этих, что у нас ошиваются… Вы думаете, они работают? Шиш там! А выгнать — не моги! Они на нас с вами кормятся. Вы вот щетки делаете, паек вам и все такое, потому что инвалиды и на войне пострадали, а они войны не нюхали, и папашки их с мамашками в тылу отсиживались, но жрать они хотят, да еще так, чтобы масла на хлебе было с палец. А попробуй тронь кого-нибудь… Э-э! — Боцман махнул рукой и полез под стол за новой бутылкой.

Пивоваров видел: боцман не пьян. Голубые глаза его, глаза большого ребенка, так не вяжущиеся с его грубым, тяжелым лицом, светились мукой непонимания, неуверенности и ожесточения. Скорее всего, он и пригласил к себе Пивоварова для того, чтобы высказаться, излить душу.

И, будто в подтверждение этой догадки, боцман, разлив водку по стаканам, качнул тяжелой головой и произнес: