Жернова. 1918–1953. После урагана

— Надо, товарищ капитан второго ранга, для начала поднять морячков. С каждого корабля по десяти человек, а с крейсеров так и по роте, и всю эту сволочь поскидать. А кого, значит, и к стенке. Вот что надо сделать, товарищ капитан второго ранга. Но допрежь пойти к товарищу Сталину и сказать: так, мол, и так, товарищ Сталин, нету житья от этих начальников, народ измучился, по деревням так и вовсе мрет голодной смертью… всякие несправедливости творятся, а вам ничего такого, извиняюсь, не докладывают, потому что боятся за собственную шкуру, что вы с них за все безобразия спросите по всей строгости. А мы, морячки, мы революцию делали, и в гражданскую — в первых цепях, и в отечественную в кустах не отсиживались, так что вы нам, товарищ Сталин, поверьте и, как вы есть вождь мировому пролетариату, издайте такой декрет, чтобы морячки имели право восстановить по всей России справедливость и революционную сознательность… Вот что я бы сказал товарищу Сталину. И уж мы бы порядок навели — будьте покойны, товарищ капитан второго ранга. Не для того мы в семнадцатом с дворян погоны да кресты срывали, чтобы заместо них другая сволочь на шею трудящемуся человеку села. Если мы их не укоротим, товарищ капитан второго ранга, то они расплодятся, как клопы и тараканы, все щели позанимают, кровь из рабочего человека и трудящегося колхозника выпьют, и Россия вся прахом пойдет. Вот что получится, товарищ капитан второго ранга, если не поднять против них братву. И нам с вами даже поговорить по душам будет, извиняюсь, негде, а разве что в лесу. Потому что чуть против них какое слово сказано трудящимся человеком, так они это слово так переиначат, будто человек этот враг народа и выступает против партии и рабочего класса.

Боцман говорил свистящим шепотом и сверлил Пивоварова своими голубыми-преголубыми глазами, и столько в этих глазах светилось ненависти, что Пивоварову стало не по себе.

— Стрелять их надо, — говорил Аким Сильвестрович, двигая тяжелой челюстью. — Уж мы бы, матросики, этих гадов… как в семнадцатом — к ногтю! к ногтю! к ногтю! — И боцман давил ногтем большого пальца на клеенке в синюю клеточку невидимых вшей с таким ожесточением, что Пивоварову почудилось, будто и на самом деле под боцманским толстым ногтем лопаются разъевшиеся вши со знакомым, еще не забытым треском. Еще почудилось, что по спине что-то поползло, и по груди, и даже по лицу.

Пивоваров закрыл глаза, сжался, преодолевая соблазн запустить под гимнастерку руку. Возражать боцману не имело смысла, а тот, замолчав, откинулся к стене и, тяжело дыша, вылавливал из пачки папиросу трясущимися пальцами.

Глава 6

Аким Сильвестрович устроил Пивоварова в маленькой каморке, и несколько дней тот прожил в ней, показываясь во дворе бывшей обители лишь поздним вечером, чтобы подышать перед сном морозным воздухом. Сюда, в глухой переулок, не долетал шум улицы, редко проскрипит снег под ногами припозднившегося прохожего, и только басовитый гудок соседнего завода возвещает то о начале смены, то обеденного перерыва, то о конце рабочего дня. Казалось, что бывшая церковь находится на острове или в глухой пустыне, что люди по утрам приходят ниоткуда и уходят вечером в никуда, и туда же отправляются коробки со щетками и кистями, пахнущие лаком и клеем.

Где-то в этом… нет, в том, нереальном, мире существует… нет, существовала Рийна, приходила с работы, кипятила на кухне чайник и не думала о нем, о Пивоварове, своем соседе по коммунальной квартире, чья дверь располагалась почти напротив — чуть наискосок. Может, она сейчас сидит с кем-то в театре или на концерте… А Пивоваров в театре последний раз был в начале сорок первого, а на концерте и не помнит когда. Кажется, в сороковом приезжал из Ленинграда симфонический оркестр и давал концерт в Доме флота. Да-да, так оно и было, и рядом с ним сидела жена, а дети оставались под присмотром соседки. И хотя Пивоваров не разбирается в симфонической музыке и мог бы вполне обойтись без этого концерта, но не пойти на него не мог потому, что на нем присутствовало все флотское начальство.

И лишь в последнее время он почему-то не может оторваться от черной тарелки репродуктора, когда из него вдруг начинают литься могучие звуки симфоний и всяких других замысловатых произведений — и душу его наполняет тихий восторг, становится жалко себя, окружающих его людей, хочется плакать, куда-то идти и делать нечто необыкновенное…

Однако, зря он не согласился с доктором и не позволил положить себя в госпиталь. Оказывается, никто бы его не осудил — ни боцман, ни товарищи по несчастью. А еще плохо то, что на квартире остались книги по психологии и философии, которые он покупал на последние деньги у букинистов, остались тетрадки с записями и письма бывшего командира роты Красникова. Наверняка от него пришло письмо, потому что Пивоваров отослал уже два, а Красников не из тех, кто не отвечает на письма. Может, попросить Муханова съездить и привезти кое-что? Хотя бы что-нибудь из бельишка… Нет, неловко как-то, да и человек он занятой.