Жернова. 1918–1953. После урагана

— Я сразу догадалась, как только вас увидела… Так почему вы так сказали?

— Потому что вы мне нравитесь, — тихо ответил Ерофей Тихонович, еще крепче сплетая пальцы рук и еще ниже опуская голову.

Рийна прикрыла ладонью побелевшие от напряжения кисти его рук, заглянула снизу вверх в его лицо.

— Разве это стыдно, что я вам нравлюсь?

— Вы молоды и здоровы, — прошептал он упрямо, чувствуя, однако, что слова его звучат фальшиво: сейчас, сию минуту, он считал себя молодым и здоровым, а что касается ноги, так это чистая ерунда: сделают протез, он научится ходить на нем так, что никто и не заметит. Вот ведь Маресьев — у него нет двух ног, никто его не хватает и не тащит в инвалидный дом… Правда, Маресьев — Герой, а Пивоваров… Но не это главное. Ему бы добраться до своего доктора, который собирался отправить его в госпиталь…

— Все мы старики, — покачала головой Рийна. — И все мы немного калеки. И даже много. — И убрала руку.

— Почему вы так думаете? — удивился глубокому смыслу ее слов и тону ее голоса Пивоваров и посмотрел ей в глаза.

Рийна не ответила, поднялась, прошла к буфету, что-то взяла там, вернулась и положила на стол пачку «Казбека».

Они закурили.

Ерофей Тихонович смотрел на нее теперь, не отрываясь и не чувствуя неловкости оттого, что так бесцеремонно ее разглядывает. Более того, разглядывание это доставляло ему почти физическое наслаждение, он будто дотрагивался взглядом до ее лица, ощущая и тепло ее кожи, и влажность ее полных губ…

Рийна курила по-мужски и тоже смотрела на Пивоварова, но еще и как бы внутрь себя, будто задавая себе вопросы, отвечая на них, но вслух задавая лишь те, ответы на которые она не знала. Тогда в глазах ее что-то менялось, светящиеся точки перемещались и тонули в бездонных зрачках, хотя все дело было в том, что, задав Пивоварову вопрос, она щурила глаза и слегка прикрывала их длинными ресницами…

Так она узнала о нем все, что хотела узнать, и оказалось, что и до этого она о нем знала значительно больше, чем он мог предположить, и, уж во всяком случае, больше, чем он знал о ней.

— Вы мне давно нравитесь, — говорил Ерофей Тихонович приглушенным шепотом, радуясь тому, что он наконец-то может сказать все, что в нем зрело долгими вечерами и ночами. — С тех пор, как я вас увидел. Я все время думаю о вас и ничего не могу с этим поделать. Впрочем, я и не старался противиться этому желанию. Мне приятно думать о вас, знать, что вы существуете, где-то ходите, куда-то едете, с кем-то разговариваете. Я даже ревновал вас…

— К кому? — серьезно спросила Рийна, и светящиеся точки утонули в ее зрачках.

— Не знаю.

— А что вы обо мне думали? Как?

— Ну-у… — Ерофей Тихонович смутился, вспомнив, какие низменные желания у него были связаны с мыслями о Рийне, покраснел, жадно потянул дым из почти выкуренной папиросы и подавился сдерживаемым кашлем.

Рийна прыснула и, перегнувшись через стол, несильно несколько раз ударила его по спине. Ерофей Тихонович отер рукой выступившие слезы, улыбнулся ей благодарной улыбкой.

— Я думал о вас как… как о божестве, которому можно поклоняться, но приблизиться к нему невозможно, — произнес он, уверенный теперь, что так оно и было.

Она принимала его признания внешне спокойно, как должное, а когда он рассказывал о себе, то жалостливо и по-старушечьи кивала головой.

Рассказывая о себе, Ерофей Тихонович заново пережил свою жизнь, начиная от самого рождения, и жизнь его казалась ему самому странной, хотя в ней все было логично и одно вытекало из другого. Он еще ни разу не ставил под сомнение эту логику, полагая, что в логике, как таковой, уже содержится истина, а истина эта и есть так называемая правда жизни.

— Странно, — произнесла Рийна, следуя каким-то своим мыслям. — У нас, в Эстонии, раньше, еще до войны, человека всегда отличали по тому, чего он достиг в своей жизни. Если он был, например, судьей, то его называли господин судья, если капитаном — господин капитан, хотя они уже старые и давно не служат. А здесь, в России… Почему у вас люди — только то, что они есть? Вот и вы будто даже стыдитесь того, что были капитаном, а теперь стали просто инвалидом, которого ловят дворничиха и милиционер… Это очень-очень неправильно. Каждый человек должен гордиться тем, чего он смог достичь в прошлом.

— Но ведь это отношение соответствует истине: что было в прошлом, то и осталось в прошлом, а что есть, то есть. Не надевать же мне форму капитана второго ранга, а судье, положим, мантию, если бы наши судьи их носили.

— Нет-нет, вы стыдитесь, — возразила Рийна, отстраняя рукой его доводы. — И другие стыдятся. Я знаю. Или боятся. Они боятся, что кто-то, узнав, кем человек был совсем недавно, и видя, кем он стал, заподозрят в этом что-то плохое, стыдное. Вы, русские, вообще очень подозривательная нация.

— Подозрительная, или лучше сказать: подозревающая, — поправил ее Ерофей Тихонович. — Но вы ошибаетесь: мы вовсе не такие. Просто время такое: кругом враги, непонимание, нетерпимость, может быть, излишняя торопливость. У нас еще недостаточно хорошо налажена… как бы это сказать…