Жернова. 1918–1953. После урагана

— Граждане, спокойно! Спокойно, граждане! Прошу разойтись! Кто из вас видел вашего соседа-инвалида? Вы видели? Когда? Давно? А сейчас? Кто знает, дома он или нет? Давно? Куда ушел? Не напирайте! Не галдите!

Наступила тишина: кто-то там, в коридоре, тихо и обстоятельно объяснял участковому, где сейчас находится Пивоваров.

У Ерофея Тихоновича все сжалось внутри и пересохло в горле, но не от страха за себя, а оттого, что вот сейчас войдут в комнату Рийны и застанут его в этом углу — его, бывшего капитана второго ранга, бывшего командира отряда сторожевых кораблей, который изучает психологию и всякие другие науки и пишет труд о психологической приспособляемости человека к экстремальным условиям существования. Ему даже почудился чей-то голос, кричащий с повизгиванием: «Вот этот-то, на деревяшке, лысый! — и научный труд? И прячется за шкафом? Ха-ха-ха-ха!» И еще одна нелепая мысль: а что если они возьмут заложников? Прямо сейчас, от праздничного стола? До обнаружения преступника, то есть его, бывшего капитана второго ранга Пивоварова…

Странно, но Ерофей Тихонович сознавал себя именно преступником, скрывающимся от представителя советской, следовательно, народной власти. За всю его жизнь с ним не случалось ничего похожего. Ну, в немецких лагерях разве что. Ну, в наших. Но то — лагеря. Там свои законы, порядки, правила, которые… то есть там совсем другое дело. А здесь… Этот участковый — он же не по собственной воле, и, следовательно, Пивоваров не должен противиться исполнению его долга, потому что если все начнут противиться, то это будет не государство, а черт знает что такое…

— Так чего ж вы мне голову морочите? — раздался раздраженный голос участкового. — Я у вас спрашиваю о сегодня, о сейчас, а вы мне — месяц назад! Вот гражданка Загретдинова, ваш дворник, она видела, как инвалид входил в подъезд… Ничего он не совершил! — В голосе уже явная досада: — Скрывается неизвестно где, бродяжничает, нарушает закон… Есть постановление партии и правительства… Да! Газеты надо читать! Там их лечат, содержат, так сказать, на полном обеспечении… А вы мне тут, можно сказать, мозги пудрите… Так куда он ушел? У какой соседки? У эстонки? Спросим у соседки.

В коридоре задвигалась масса ног, что-то громыхнуло, зазвенел таз или корыто, кто-то хохотнул.

Пивоваров зашевелился в своем углу, собираясь выбраться, чтобы его не застали в столь нелепом и унизительном положении. В конце концов, действительно, там лечат, кормят, там, наверное, ничуть не хуже, чем в артели. А если ему еще сделают протез, то и выпустят из этого дома на волю. И, уж во всяком случае, ему не должны мешать работать над рукописью…

Он неловко двинул стул, стул качнулся и упал на пол, и хотя звук падения смягчил половик и висящий на стуле плед, показалось, что его наверняка услышали в коридоре.

Тут же перед ним возникло белое лицо Рийны с широко распахнутыми зелеными глазами.

— Тише! Ради бога, тише! — прошептало это лицо, хотя, кажется, на нем ничто не шевельнулось, даже губы.

Стул с пледом бесшумно занял свое место, Ерофей Тихонович подобрал ноги, пожимая плечами и мысленно иронизируя над самим собой, но без слов.

Раздался осторожный стук в дверь.

— Да-ааа! — певуче откликнулась Рийна, и звуки из коридора будто перетекли в комнату: открылась дверь.

— Прошу прощения, гражданочка Водорезова («А у нее, оказывается, фамилия Водорезова!» — изумленно подумал Ерофей Тихонович). С праздником вас, гражданочка Водорезова! Здравствуйте! — Голос участкового странным образом изменился, его будто смазали елеем. — Я насчет вашего соседа-инвалида… Случайно не видели его минут пять-десять назад?

— Неет, нее вииделаа, — пропела Рийна так обворожительно, что у Пивоварова перехватило дыхание. — Яа даавно егоо нее вииделаа.

В коридоре загалдели, подтверждая, что, действительно, инвалид пропал дней двадцать тому назад.

— Да я и сама только что с работы… Едва переодеться успела, — вставила Рийна. (На сей раз в ее голосе Ерофею Тихоновичу почудилось кокетство.)

— А может, он зашел к соседу на четвертый этаж, к Митину, — высказал кто-то предположение. — Они с ним всегда в шахматы играют.

«Это Пеночкин, который живет в пятой», — отметил Пивоваров, будто Пеночкин говорил о ком-то другом, а не о нем, Пивоварове.

— Да сосед-то, Митин-то, в больнице лежит, в двадцать четвертой! — воскликнул водопроводчик Холкин, живущий со старухой матерью в самом углу коммуналки.

— А может, это был совсем не наш инвалид, а кто-то другой, — предположил женский голос, и Ерофей Тихонович не успел сообразить, чей, как тут же взвился голос дворничихи:

— Моя не сдурел! Моя своим глазам смотрел. В лифт ходил, здрасти говорил, праздник поздравлял, воротник — барашка, нога — стук-стук. Она и есть, инвалида! Участковый говорила: инвалида придет — звони телефон. Инвалида приходи, здрасти говори, моя телефон ходи, участковый звони. Моя не сдурел пока, водка не пил, шайтан-майтан!

— Значит, не видели, гражданочка Водорезова? — уточнил участковый все тем же елейным голосом, и Пивоваров подумал, что тот наверняка имеет на Рийну какие-то виды.