Жернова. 1918–1953. После урагана

— Вам надо уходить. Дворничиха вызвала милицию, вас хотят забрать. Я знаю: таких, как вы, забирают и отправляют в специальные дома. Вам надо уходить, быстрее уходить! — еще раз испуганно повторила она, а потом, к чему-то прислушавшись, проскользнула к окну, замерла там на миг испуганной птицей, метнулась к Пивоварову. — Вам надо уходить! Они уже идут! Ну скорее же, скорее!

Пивоваров схватил чемодан, стоящий в углу, раскрыл его, принялся совать в него книги, белье — все, что попадалось под руку. Но все в чемодан явно не помещалось. Где-то еще был вещмешок. Кажется, под кроватью.

— Госпо-оди-и! — взмолилась Рийна. — Да бросьте вы все! Зачем вам это? Уходить вам надо! Уходить!

Ерофей Тихонович оставил в покое чемодан, прошкандылял к окну, глянул поверх занавески и увидел, как через двор по направлению к их подъезду идут участковый милиционер и дворничиха.

— Если это действительно за мной, то бесполезно куда-то бежать, бесполезно спешить. — Пивоваров повернулся к Рийне. — Я ведь только за вещами. Сейчас работаю в артели инвалидов… постоянно работаю там. И живу при артели. К тому же меня обещали положить в госпиталь и сделать протез. Я им все объясню…

Рийна кинулась к нему, схватила за руку, торопливо заговорила:

— Вы им ничего не объясните. Участковый уже несколько раз приходил, всех спрашивал о вас. И меня тоже спрашивал. Он говорил, что вас надо изолировать, как этот… как элемент. Они вас заберут — и все! Идемте! — И потащила его за собой.

Возле двери Рийна остановилась, прислушалась, слегка приоткрыла ее, выглянула в коридор и решительно потянула Пивоварова дальше. Открыв дверь своей комнаты, она пропустила его вперед, прошептала повелительно:

— Дайте ключ!

Метнулась назад, в коридор, к его комнате, закрыла дверь на ключ, — да как-то так ловко, без заминки, — вернулась слегка запыхавшаяся, а он все стоял у порога, навалившись на палку, и озирался в растерянности.

Закрыв за собой дверь, Рийна снова взяла его за руку, провела в угол, к окну, — все это не зажигая света, в полумраке, — и слегка подтолкнула его в нишу между платяным шкафом и стеной.

— Сидите здесь тихо, пусть они думают, что вы ушли, — приказала она.

Ерофей Тихонович нащупал в углу стул, сел на него, запрокинул голову к потолку и блаженно улыбнулся: все это, конечно, глупо и даже смешно — эти прятки и конспирация, но до чего же все это здорово и хорошо! В его душе зазвучала какая-то струна, вызывая в нем что-то вроде детского ликования, когда очень желанное чудо вдруг ни с того ни с сего свершается.

«Ну вот, — говорил Ерофей Тихонович себе, широко улыбаясь в темноте. — Ну вот оно и произошло. Вот оно и случилось, И даже больше того, что ты мог себе вообразить. И да здравствуют дворничихи и участковые милиционеры!.. А руки у нее такие крепкие, и сама она такая решительная… А глаза… так я и не понял, какие у нее глаза. Но только не голубые. Вот у Акима Сильвестровича — у того точно голубые. А у нее скорее всего зеленые… И еще: она, видимо, только что пришла, еще даже не успела раздеться и сразу же кинулась ко мне, чтобы спасти, отвести беду, хотя никакой беды, может быть, и нет».

Пивоваров сидел за шкафом, положив руки на колени, улыбался и прислушивался. Он видел себя как бы со стороны, и со стороны казался себе любовником из анекдота, которого вот-вот обнаружит вернувшийся из командировки муж. Ерофей Тихонович слышал из своего закутка, как возилась в комнате Рийна, что-то переставляя и передвигая — и все в темноте, все в темноте. Но вот засветилась настольная лампа, однако шуршание и движение продолжалось, будто женщина решила переставить по-другому всю свою небогатую мебель и переложить все свои вещи.

И тут в коридоре зазвучали решительные шаги, громкие голоса, Рийна вдруг тихо ойкнула — и перед Пивоваровым возник стул со свисающим с его спинки до самого пола не то пледом, не то халатом. Мелькнули обнаженные руки и пропали. Скрипнула кровать. В комнате стало тихо-тихо, до того тихо, что Пивоваров иногда различал слабые звуки бьющихся снаружи в оконное стекло снежинок.

Между тем коммуналка и весь дом продолжали жить своей жизнью. Сквозь стену из соседней квартиры, занимаемой семьей кладовщика с железной дороги Васютина, человека громоздкого, пудов на семь-восемь, но с ужасно маленькой головой, доносился приглушенный шум застолья, комнатным голосом пела Шульженко про синий платочек, женские голоса нестройно ей подпевали.

Из коридора послышался стук в дверь комнаты Пивоварова, раз и другой, потом забарабанили кулаком, дверь знакомо дребезжала на расшатанных петлях.

Смолк патефон за стеной, смолкли голоса, зато загалдело в коридоре, вот уж и голосов разобрать нельзя: сплошной гвалт. Похоже, все обитатели коммуналки покинули свои квартиры и высыпали в коридор.

Заплакал ребенок.

Из гвалта вырвался властный мужской голос, в котором Ерофей Тихонович без труда узнал голос участкового.