Жернова. 1918–1953. После урагана

Его дом светился почти всеми своими окнами, за занавесками мелькали тени людей. Вон в том окне танцуют, а вон там две тени прильнули друг к другу — целуются. И Ерофею Тихоновичу тоже захотелось, чтобы его поцеловали. Ну, хотя бы просто так. Он уж и не помнит, как пахнут женские губы, каковы они на вкус.

Пивоваров прошел под арку, дошкандылял до своего подъезда — и ничего с ним не случилось, никто его не остановил, никто, похоже, даже не обратил на него внимания. Правда, он не заметил ни одного инвалида ни в трамвае, ни на улицах города, но почему они должны слоняться по улицам или разъезжать на трамваях? Сидят себе дома, в тепле, в уюте, в кругу семьи — чего еще надо! И милиционера он тоже нигде не увидел. И вообще все эти страхи — пустое. А тех двоих забрали в милицию вовсе не потому, что они инвалиды, а потому, что продавали щетки. А может, были пьяны и нарушали общественный порядок. Никто ведь ничего толком не знает. Даже боцман. Иначе он бы его, Пивоварова, не отпустил.

Тяжелая входная дверь отворилась со скрипом, к которому Пивоваров привык и который являлся неотъемлемой частью этого дома. Преодолев несколько ступенек, он подошел к лифту и нажал кнопку — лифт откликнулся ему железным погромыхиванием, тоже знакомым и милым. Открылась боковая дверь, что рядом с лифтом, обитая облупившейся клеенкой, из двери выглянула дворничиха, лунообразная татарка, и уставилась на Пивоварова.

— Здравствуйте, Сания Ахмедовна! — слегка поклонившись, поприветствовал дворничиху Ерофей Тихонович. — С праздником вас!

Челюсть у дворничихи отвисла, она поморгала глазами и, ничего не ответив, прикрыла дверь.

Ерофей Тихонович пожал плечами и отвернулся. Странное поведение дворничихи не только не испортило ему настроения, но даже развеселило, так что, войдя в лифт, он тут же и забыл о ней, и даже стал напевать только что слышанное на улице из одного из окон:

На рейде большом легла тишина,

И море окутал тума-ан…

Вот и четвертый этаж, лифт дернулся и остановился. Ерофей Тихонович вышел, достал из кармана ключи и, волнуясь все больше, открыл дверь, вступил в полутемный коридор. Здесь он вспомнил, что не заглянул в почтовый ящик, удивился своей забывчивости и решил, с несвойственным ему легкомыслием, что сделает это потом.

Коридор был пуст, но с кухни, расположенной за поворотом, доносились женские голоса, шум примусов и шкварчание сковородок. Ерофею Тихоновичу показалось, что один из голосов принадлежит Рийне. Он с трудом удержался, чтобы сразу же не пройти на кухню. Из-за дверей некоторых квартир, населенных семьями рабочих, трудовой день которых рано начинается и заканчивается, слышался шум праздника, но за дверью ее комнаты не раздавалось ни звука.

Пивоваров открыл дверь своей комнатенки, зажег свет, огляделся: все оставалось таким же, как и почти три недели назад, когда он рано утром отправился всего лишь во второй раз на Московский вокзал, где судьба свела его с боцманом Мухановым.

«Вот ты и снова дома», — сказал сам себе Ерофей Тихонович, погасил свет и, не раздеваясь, прилег на койку. Кроме дворничихи его никто не видел, и постепенно им овладело чувство человека, который ненароком попал в чужую квартиру и не знает теперь, как из нее выбраться, не привлекая ничьего внимания.

Как-то быстро и незаметно радостное его настроение сменилось унынием, и он понял, что стремился сюда исключительно ради Рийны, а соседки нет дома, она, может, и не появится, потому что у нее своя жизнь — жизнь здоровой, молодой и красивой женщины. А коли так, то незачем ему тут оставаться.

Вот он полежит немного, соберет вещички и поедет назад, в артель. Надо раз и навсегда избавиться от иллюзий и принять тот образ жизни, для которого он только и годится. В конце концов, и та жизнь имеет определенные преимущества для человека, который решил посвятить себя науке. А он ведь решил…

Глава 9

Ерофей Тихонович не заметил, как задремал, и во сне к нему пришла Рийна, тихая, грустная, беззащитная. Она тронула прохладными пальцами его лицо — и это было так приятно, по телу разлилось такое блаженство, какого он давно не испытывал.

«Вставайте, — сказала Рийна. — Вам нужно идти на фронт. Ну вставайте же!»

Ерофей Тихонович проснулся, открыл глаза, чувствуя, что кто-то трясет его за плечо. И увидел… Рийну, склонившуюся над ним.

— Господи, вставайте скорее! — произнесла она громким шепотом. Светлые глаза ее — не то серые, не то голубые — были испуганы, а голос — он совсем не походил на ее голос, в котором так певуче чудно удваиваются гласные: звуки были резкими, нетерпеливыми, даже властными.

Пивоваров сел на постели, охнул от боли в культе, растерянно уставился на Рийну, которая была то ли сном, то ли явью.

— Здравствуйте, — тихо произнес Ерофей Тихонович. — С праздником вас.

Рийна мотнула головой, отметая его слова как несущественные или неуместные, заговорила тем же громким шепотом: