Жернова. 1918–1953. После урагана

— Нет-нет… Я сейчас. — Ерофей Тихонович откинул одеяло, лег на самом краю, вытянулся, замер, подумал, что это хорошо, что он с краю, значит, к ней здоровой ногой…

Погас свет, минуты две слышалось шуршание одежды, скрип половиц, какие-то таинственные шорохи, потом запахло какими-то духами или еще чем — все это было до боли знакомо, и все это было из другого мира.

Сердце Ерофея Тихоновича бешено стучало возле горла, по телу прокатывались то горячие, то холодные волны.

Вот Рийна приблизилась к кровати, остановилась, ее рука скользнула вдоль его тела поверх одеяла, нашарила край, откинула, вот она шагнула через его вытянутую ногу, встала на колени, повозилась немного, легла и притихла.

Ерофей Тихонович чувствовал вытянутой вдоль своего тела рукой ее голое бедро, прохладное, с атласной кожей. Он судорожно вздохнул и повернулся к Рийне лицом. Его вздрагивающие горячие пальцы коснулись ее плеча, потом небольшой груди, твердого соска и замерли, будто обжегшись.

Нелепая мысль вдруг пришла в голову Ерофею Тихоновичу — мысль о том, что все страдания, которые выпали ему за эти годы, начиная с тихого солнечного утра сорок первого года, все эти страдания были как бы предварительной платой за обладание этой женщиной. Мысль была дикой, он физически ощущал ее нелепость, потому что… что же это тогда получается? Получается, что его жена, его дети, муж и ребенок лежащей рядом с ним женщины, о существовании которой он даже не подозревал восемь лет назад, — получается, что все это стало платой за сегодняшнюю ночь? Нет, нет и нет! Он не хотел, он ни в чем не виноват ни перед своей женой, ни перед своими детьми, ни перед мужем и ребенком этой женщины, ни перед нею самой! И эта женщина — тоже! Просто ей и ему посчастливилось остаться в живых… Посчастливилось? Да, да, да!

Что-то навалилось на него, — удушливое, тяжелое, — Ерофей Тихонович до боли в скулах стиснул зубы, стараясь не впустить это нечто в себя, но оно осилило, поглотило его, и он, уткнувшись в голое плечо Рийны, застонал, теряя силы; по телу его прошла судорога, и рыдание, беззвучное и бесслезное, начало сотрясать его тело.

Почти восемь лет страдания и унижения, которым, казалось, не будет конца, копились в нем, чтобы прорваться истеричным рыданием от одного лишь прикосновения к голому женскому телу. Эта лежащая рядом с ним женщина была частичкой мира, еще недавно ему недоступного; предстоящее обладание этой частичкой лишь сильнее подчеркивало всю безнадежность его существования, к которому он притерпелся, так что лучше бы ему и не знать ничего другого, и хотя он еще не вполне осознавал свое новое положение, не освоился в нем, но уже будто предчувствовал близкую утрату…

Ерофей Тихонович все крепче прижимал к себе податливое тело Рийны, пытаясь унять крупную дрожь, которая сотрясала его с головы до ног. Ему было и стыдно, и страшно, что он не чувствует себя мужчиной, а Рийну женщиной, что он так распустился и ослаб. Не в силах справиться с охватившей его истерикой, Ерофей Тихонович рванулся, но Рийна удержала его своими крепкими руками, стала гладить его лицо, плечи, спину и что-то шептать на своем певучем языке.

Дрожь постепенно начала ослабевать, каменный ком в горле размягчился — из глаз Ерофея Тихоновича полились слезы. К нему вдруг вернулась его обычная жажда жизни, он ощутил наконец горячее тело Рийны — тело женщины, о котором мечтал в своей убогой комнатушке в нескольких шагах отсюда, пройти которые, как ему недавно казалось, не удастся никогда.

Пивоваров судорожно вздохнул, всхлипнул последний раз и, боясь своей неловкости, осторожно коснулся губами ее груди — и прошлое отпустило его окончательно.

Глава 13

Аким Сильвестрович Муханов сердито посмотрел на свое отражение в зеркале, подергал за синий в крапинку галстук, который охватывал его мощную шею под воротничком белой рубахи, делая эту шею мощнее и толще. В зеркале же он встретился с черными глазами своей жены, Агафьи Даниловны, заметил в них отражение всех своих собственных мук, и промычал что-то нечленораздельное.

— Акиша, — робко проговорила Агафья Даниловна, — ты только там не буянь, оказывай людям уважение, глядишь, и они тебе тоже окажут.

— Эка… сказанула, — буркнул Аким Сильвестрович и повернулся лицом к жене, пышной, грудастой, с простоватым, но милым лицом, обрамленным венцом из толстых черных кос, в которые будто вплетены редкие серебристые нити седых волос. — Уважение! При чем тут уважение, если речь идет о деле? Хоть бы подумала своей головой!

В лице Агафьи Даниловны от этой ворчни ничего не изменилось: она все так же смотрела на своего мужа с робостью и обожанием. Не обращая внимания на суровый и неприступный вид Акима Сильвестровича, она поправила одну из множества его медалей, благоговейно потрогала холодный лак ордена, сняла с рукава волосок и шумно вздохнула, словно провожала мужа на смертный бой.

— Ну, присядем, — сказал Аким Сильвестрович и сел на продавленную кушетку.

Агафья Даниловна опустилась на краешек стула и пригорюнилась.