Жернова. 1918–1953. После урагана

Вот и райком партии. Окна на всех этажах старинного особняка ярко освещены, бронзовые фигуры Ленина-Сталина, стоящие у подъезда, парят в свете прожекторов, будто отделившись от постаментов.

Боцман Муханов всегда испытывает ознобное волнение при виде этих фигур, и в душе его что-то поднимается и подступает к горлу, но тут же и придавливается причастностью к гигантским историческим задачам, которые два этих человека возложили на него, боцмана Муханова, и которые он не может охватить своим воображением. Чувство это сродни тому, которое возникало от брошенных в застывшие матросские шеренги чеканных слов: «Добровольцы, два шага вперед… арррш!» — тот же озноб, та же решимость, та же причастность к чему-то огромному, что выше понятия обыкновенного человека, и тот же противный страх: «Все, это последний бой, это конец. Спаси и сохрани, святой Николай-чудотворец!»

Аким Сильвестрович открыл тяжелую дверь из темного дуба, попал в тесный тамбур, еще одна такая же дверь, и он вступил в просторный вестибюль, освещенный множеством лампочек в сверкающих хрустальными висюльками люстрах. Дуб, мрамор, красные ковровые дорожки, чинная тишина, милиционер с блестящими пуговицами и настороженным взглядом.

Боцман показал ему свой партбилет — небольшую книжечку стального цвета. Милиционер протянул было руку, но передумал и вежливо разрешил пройти. И опять в душе Акима Сильвестровича поднялась теплая волна — на сей раз от этой милиционерской вежливости.

Так же вежливо и предупредительно вела себя и старушка-гардеробщица, будто перед нею был не просто посетитель, а почти что родной человек: она и улыбалась, и говорила всякие вежливые слова, и даже слегка почистила пальто Акима Сильвестровича от снега. И хотя для бывшего боцмана все это не явилось неожиданностью, он, тем не менее, еще раз поразился той необыкновенной вежливости и предупредительности, которые встречаются только в райкомах партии, будто в них специально подбирают особо вежливых и предупредительных людей или специально обучают их этому делу.

Ничего подобного Аким Сильвестрович не встречал нигде, даже в церкви, куда ходил до революции. Какой бы пустяковый вопрос ни приходилось решать ему в том или ином райкоме партии, и даже в том случае, если ничего решить не удавалось, он всегда с благоговением и гордостью думал, выходя на улицу и поглядывая на равнодушных прохожих: «Вот она какая — наша партия! Вот с каким уважением она относится к простому человеку!»

И Акиму Сильвестровичу представлялись миллионы людей, таких же, как и он сам, но умнее и честнее, и не только по всей огромной стране, но и по всему миру… миллионы таких прекрасных людей, хотя и разделенных огромными расстояниями, но слаженно и самоотверженно делающих одно общее дело на благо всего человечества. Когда задумаешься над всем этим, невольно хочется расправить плечи, выгнуть грудь и вскинуть голову…

Остановившись перед большим старинным зеркалом в красивой резной раме, Аким Сильвестрович причесал свои редкие седые волосы и темные с рыжинкой усы, поправил ордена и медали. Конечно, можно было бы обойтись и орденскими планками, но далеко не все люди, особенно гражданские, разбираются в этих планках и орден Ленина или, скажем, «Боевого Красного Знамени» могут принять за какую-нибудь юбилейную медаль. Да и стыдиться ему своих наград нечего: не в тылу зарабатывал, а в окопах и на палубах боевых кораблей. За каждой его медалью, за каждым орденом не только его собственная кровь, но и кровь и жизни его боевых товарищей. Так что получается, что он не за одного себя лично, но и за них, погибших и увечных, будет сегодня отчитываться перед своей партией. И дел ему своих стыдиться тоже нечего, а если и есть там что-то такое, так это не его вина… хотя, конечно, и его тоже, но больше — от всяких жизненных несовершенств, с которыми он тоже борется по мере своих сил и возможностей. А когда искоренятся все эти несовершенства, люди сразу же перестанут врать; что же касается его самого, так он и не врет — он попросту не говорит всего, и опять же, не по своей воле, а потому, что так надо, исходя из самых высоких смыслов.

Вот и комиссия была из райкома, сделала кое-какие замечания, но тоже вежливо, аккуратненько, не то что, скажем, старпом на корабле или еще какой флотский начальник: нашумит, накричит, поставит по стойке «смирно», да еще при матросах. Нет, эти не кричали, а вежливенько так: здесь, мол, у вас недочетик по партийной линии, да там недостаточек по линии административной. И хотя чего ж хорошего, когда у тебя находят недостатки и недочеты, а и совсем другое дело, если о них вот так вот вежливо и обходительно.

По широкой мраморной лестнице, по красной ковровой дорожке, не очень даже и потертой, Аким Сильвестрович поднялся на второй этаж, глянул на часы: до назначенного времени оставалось пять минут. Он остановился возле двери с табличкой «Промышленный отдел», постоял в нерешительности, отступил и опустился в одно из кресел у стены: нечего туда соваться, понадобится — позовут.