Жернова. 1918–1953. После урагана

Между тем прожитых без Рийны дней как бы и не существовало вовсе: так отчетливо держались в памяти все, даже самые незначительные штрихи проведенных с нею часов. Иногда Ерофею Тихоновичу казалось, что большего блаженства он уже все равно не испытает, так что и не стоит подвергать себя опасности разочарования, которое сулят ему его ученые книжки. По этим книжкам получалось, что главным препятствием для их с Рийной счастья является различие их взглядов на действительность, противоположные идеологические установки: ее — мелкобуржуазные, его — пролетарские. Получалось, что рано или поздно их идеологическая несовместимость поведет к несовместимости психологической, далее — уже к чисто житейской, а в конце концов приведет к трагическому разрыву, символизирующему разрыв между прошлым и будущим.

Но, думая о Рийне, Ерофей Тихонович никак не связывал ее с ее взглядами на действительность, с ее полупрезрительным-полуироническим отношением ко всему, что составляло сущность его жизни. Думая о ней, он видел лишь ее лицо, чувствовал тепло ее тела и слышал ее чарующий голос. Ерофею Тихоновичу не хотелось верить, что он когда-нибудь привыкнет к этому и их идеологические расхождения выступят на первый план, заслонив собою все остальное.

Пусть она думает так, он же останется при своем мнении, а со временем сумеет ее переубедить — и не столько он сам, сколько сама жизнь, которая несомненно должна улучшиться и стать более радостной.

Да и книжки… Так ли уж в них все верно, как они утверждают? Слишком велики противоречия между созданными в них схемами и тем существованием, которое он вел в немецких лагерях, а потом в своих; с той войной, которую прошел, с той жизнью, которою живет сейчас. Но что бы ни писали в книжках, у него самого есть идеалы, а это — нетленно, потому что идеалы не виноваты, что жизнь им пока не соответствует. Только надо об этом говорить честно, так как замалчивание правды, попытки выдать желаемое за действительное неминуемо ведут к дальнейшему искривлению самой действительности и опорочиванию идеалов.

Надо сказать, что Ерофей Тихонович уже давно чувствовал, что книги, имевшиеся у него, не только не помогают разобраться в прошлом и настоящем, но даже мешают этому. Правда, книги эти были написаны до войны, а с тех пор многое изменилось и в мире, и в людях. Но человеческая сущность осталась неизменной и способность к приспособляемости — тоже. Следовательно, должен существовать какой-то закон, объясняющий поведение людей вне зависимости от того, к какому общественному классу принадлежит человек, в какое историческое время он живет. Человек приспособляется, чтобы выжить, чтобы, затем, накопив силы, противостоять угнетающим его условиям существования, изменить их в лучшую сторону…

Но вот он накопил силы… Что дальше? Как он их использует? Всегда ли себе на пользу? Почему опыт прошлых поколений ничего человеку не дает? Нет ли какой-то закономерности в том, что общество, достигнув какого-то потолка в своем развитии, начинает деградировать, терять завоеванные позиции? Происходит ли это под давлением накопившихся внутренних противоречий, или под ударами сил внешних, а чаще всего — и то и другое складываются вместе, но итог один и тот же: неожиданно и стремительно рушится привычный уклад жизни, привычные представления о ней, и всякий раз уходящие поколения принуждены приспосабливаться, а новые принимают перемены уже как нечто вполне нормальное… Те же революции — они здесь с какого бока? Не стоят ли они в ряду тех же попыток приспособиться к новым условиям, но уже путем переделки самих условий существования?

Ерофей Тихонович снова и снова, стараясь не вслушиваться в пьяный галдеж, глухо проникающий через толстую дверь его маленькой кельи, перечитывал места о психологии пролетарского сознания как сознания господствующего класса, руководящегося передовой научной теорией и руководимого своим авангардом — коммунистической партией, и пытался найти там место для себя и Рийны — и не находил. Прекрасные идеи о братстве людей, о равенстве их между собою, о свободе почему-то существовали сами по себе, вне его жизни. Разве он не свободен любить конкретную Рийну с ее достоинствами и недостатками? Разве он не имеет права выбирать себе такую форму существования, какая ему больше всего подходит? Почему кто-то имеет право распоряжаться его собственной судьбой — кто-то, а не он сам? И почему так повелось от века?

И Ерофею Тихоновичу слышится дребезжащий голос деда-дьячка, читающего по вечерам Библию. Дед сидит в красном углу, под темными иконами, возле которых горит фитилек лампадки. А больше ничего в этом углу красного и нет. Фитилек колышется, и кажется, что глаза на темных ликах святых ревниво следят за тем, что и как читает дед и как его слушают домочадцы, перебегая взглядом с одного слушателя на другого.