Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

— Вот, здггасти вам пожав-вуйста! — воскликнул товарищ Берестянский и продолжил картавить в том же духе: — И о наших заводах. Вот здесь и здесь. — И потыкал пальцами в красные строчки. Затем последовал вывод: — А мы еще миндальничаем с некоторыми директорами, призываем их к партийному порядку. А с них — как с того гуся вода. А товарищ Сталин уже не раз говорил, что многие из хозяйственников зазнались, почили на бюрократических лаврах. — И, переменив тон на приказной и категорический: — Значит, так, Иван Кириллович, после обеда прошу ко мне, проведем небольшое совещание, как нам уже дальше работать и в каком таки направлении. И прошу без этого самого… — многозначительно пощелкал себя пальцами по горлу и направился к соседу, то есть к Пинченко.

Скоро и оттуда послышался его возмущенный картавый говорок.

— Э-э, — произнес уже вечером Гаврила Елизарович Пинченко, сидя на веранде дачи Ивана Кирилловича Чумакова и заедая стопку горилки салом и редиской. И многозначительно добавил: — Иэ-хе-хе. Одну лямку тянем.

— Да-а, — вторил ему Иван Кириллович, — ничего не скажешь. — Подумал немного, добавил для большей убедительности: — Прямо голова кругом идет, да и только.

— А молодежь-то, молодежь… Вот где оппозиционеры так оппозиционеры: молоко на губах не обсохло, а, того-самого, дай им дорогу, облачные выси и так далее…

— Во-во! И я об том же самом говорю: выучили на свою голову. А чтоб там классовое сознание, так этого нету — одни химические формулы да и только.

— Именно что. И на одних нас, стариков, хотят свалить все провалы и недостатки в индустриальной политике. Вот и Берестянский туда же. А сам только и умеет, что давай да давай. А много ли дашь, если и там дырка, и тут заплатка?

— И не говори, Елизарыч. А главное — никак не хотят входить в текущее положение вещей. Вот у меня, например, какое положение? А такое, что надо вводить кислородное дутье, а в плане нет на это денег, — сокрушается Иван Кириллович. — В той же Германии, например… или в Англии — везде кислородное дутье. А у нас? Ты введи в практику достижение науки, а потом и спрашивай, и суй свой кулак, извиняюсь, под нос…

— Совал? — любопытствует Гаврила Елизарович.

— Еще как совал! — радуется Иван Кириллович.

— Вот и мне тоже, — с облегчением хихикает Гаврила Елизарович. — Куда, говорит, смотрите, если этот самый… как его?… научный прогресс? А куда мне смотреть? Прогресс — он везде прогресс, да пока до нас доберется… Давай, Кирилыч, еще по одной… чтоб, значит, начальство нас не обижало.

— Давай, Елизарыч. Начальство — оно… а мы, значит, вроде этих самых…

— То-то и оно…

— Будем здоровы…

— Взаимно.

— А ты помнишь, Елизарыч, Никиту Хрущева? — спросил Чумаков, закуривая папиросу. — Помнишь, в дивизии нашей был заместителем начальника политотдела? Губастый такой, глазастый?

— Как же, как же, помню. Помню, как он у нас в полку выступал за мировую революцию, а потом мне же и дыню вставил в одно место за то, что у бойцов грязное обмундирование, давно не стиранное. Будто было когда его стирать, это самое обмундирование. Сами-то, прости господи, ходили черт знает в чем и ни о какой стирке не думали…

— И что? — блаженно улыбается Чумаков, знающий все эти истории.

— Да что-что? Раздели весь полк, загнали в речку, велели мыться и стираться. В час управились.

— Это когда было-то? — спросил Чумаков, нахмурив свой покатый лоб.

— Как то есть когда? Как раз перед походом в Закавказье, — удивляется Пинченко.

— А-а… Ну, это уж без меня было, машет рукой Чумаков. — Меня после ранения перевели на Западный фронт против белополяков. Но я не про то. А про то, что этот самый Хрущев и нынешний первый секретарь Москвы — одно и то же лицо. Вот я о чем.

— Да ты что! А я-то думаю: тот или не тот? А оно вон оно что! Скаж-жи пож-жалуйста. Вот дела-то. А с виду, если посмотреть, так себе, ничего особенного, — качает круглой головой Пинченко.

— Все мы — ничего особенного, — глубокомысленно утверждает Чумаков. — А как вспомнишь, кем были до семнадцатого года, так и задумаешься, так мысли-то и начинают разбегаться в разные стороны.

— Про мысли — ты это верно заметил, Кирилыч. А только время такое, что разбегаться им не положено. Надо, чтоб мысли эти в одну точку были направлены, и чтоб ни влево, ни вправо, — философствует в свою очередь Пинченко.

— Вот за это давай и выпьем, — предлагает Иван Кириллович.

— Давай, — легко соглашается Гаврила Елизарович.

Над тихим ставком, заросшим камышом, охраняемым длиннокудрыми ивами, над высокими свечками тополей и грудастыми садами вокруг дач, над их крышами, над степью и дальними курганами висела большая рыжая луна, окруженная крупными звездами, как большой начальник прихлебателями. В жестяной абажур фонаря билась мошкара, где-то ухал сыч, душная тишина полнилась треском и звоном цикад. Вдали погромыхивал поезд, вставало багровое зарево над черными силуэтами доменных и мартеновских печей.

Со стороны небольшого хутора послышалось заливистое кукареканье первых петухов…