Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

— Из танка стреляют! — услыхал Петр Степанович уверенный голос лейтенанта Волокитина. — Из немецкого. — И тут же команда: — Тормози!

Завизжали тормоза, дрезина стала резко сбавлять ход, и следующий снаряд ударил впереди метрах в тридцати в самую насыпь. На несколько мгновений колея пропала из виду, но затем дым и пыль рассеялись, и стало видно, что рельсы целы.

— Полный вперед! — скомандовал Волокитин. — Газуй, Семеныч, газуй!

Дрезина взвизгнула колесами, затем рванула, пошла, набирая скорость.

«Господи, только бы проскочить!» — молил Петр Степанович, вцепившись руками в поручень и вглядываясь в черноту левады.

Снова вспышка выстрела, но стона снаряда не слышно, мгновения тянутся… тянутся — и тут чья-то сильная рука с криком «Ложись!» оторвала Петра Степановича от поручня и бросила вниз, на железный пол. И вот он — взрыв! Дрезину качнуло, стекла брызнули сверху, осыпая лежащих на полу звенящим дождем.

— Гони-иии!

Железная дорога пошла под уклон, колеса все чаще и чаще отстукивали рельсовые стыки, последний снаряд догнал их на повороте, но ударил с перелетом, и после этого взрыва стало удивительно тихо, несмотря на вой встречного ветра в разбитых окнах и тарахтение двигателя. Все трое, находящиеся в кабине дрезины, вслушивались в эту тишину, ожидая нового удара, но удар не последовал. Видать, артиллерист потерял дрезину из виду.

Уже из фиолетового сумрака выплывали фермы моста, когда Семеныч, по лицу которого текли струйки крови, начал тормозить.

Всеношный и лейтенант Волокитин молча всматривались в эти фермы, и лишь когда до моста осталось не более пятидесяти метров, стало видно, что фермы слегка провалены и висят на жалком остатке быка, полностью не разрушенного взрывом.

— Неправильно заложили заряд, — пояснил Волокитин. И добавил: — Приехали, мать их в бикфордов шнур.

Петр Степанович тряпицей отирал окровавленное лицо моториста.

— А может, проскочим? — с надеждой произнес он.

— Черт его знает, товарищ Всеношный, — пожал плечами Волокитин. — Рельсы целы, прогиб небольшой, может, и выдержит. Но людей надо снять, дрезину пустить малым ходом, встретить на той стороне. Боюсь только, что приедем мы прямо фрицам в лапы. Нам еще до Горловки верст десять, а кто там, мы не знаем. Лучше идти прямо на Ворошиловград. Тут как раз лощинками да левадами — все не на виду. Повезет — успеем проскочить, не повезет… А дрезину так и так надо пустить: может, проскочит, а лучше, если свалится. Не оставлять же ее фрицам. Так что решайте, товарищ Всеношный.

И Петр Степанович решил идти.

Дрезину пустили на мост, но мост не выдержал и рухнул вместе с дрезиной и вагоном.

— Что бог ни делает, все к лучшему, — философски заключил бригадир такелажников Емельянов. — На своих двоих надежнее.

Через несколько минут выступили. Впереди трое красноармейцев, за ними, метрах в ста, все остальные. Над сонными левадами вставало красное солнце. Длинные тени укрывали росистые травы. Где-то справа, совсем не так уж чтобы далеко, разгорался бой. Слышались отдельные выстрелы, татаканье пулеметов, разрывы снарядов и мин. Над головой на большой высоте проплыли на восток самолеты. По скулящему их гулу Волокитин распознал «юнкерсы».

Шли быстро, с опаской поглядывая по сторонам и прислушиваясь к стрельбе. До Ворошиловграда верст сто, и что ожидает их на этом пути, никто не знал.

Глава 12

Сталин стоял у окна кремлевского кабинета, курил трубку и смотрел, как под порывами осеннего ветра клонятся деревья и вместе с дождем несутся по ветру косым полетом мокрые листья и вороны, похожие на листья, но листья почерневших от непогоды лопухов.

Уже несколько дней Москву не бомбят. И не только потому, что непогода и вся истребительная авиация, какая только нашлась, стянута для обороны столицы и рассредоточена вокруг города и в нем самом, так что лишь отдельным немецким самолетам удается прорываться к Москве и сбрасывать на нее бомбы. Не бомбят еще и потому, что заняты бомбежкой обороняющихся войск Красной армии, торопятся покончить с Москвой до наступления холодов, о чем и кричит день и ночь в своих передачах Берлинское радио. Но октябрь — это октябрь, а не август, и даже не сентябрь, выдавшийся весьма погожим. А Гитлер именно в августе рассчитывал поставить окончательную точку в существовании России. В результате немецкая хваленая техника все чаще застревает в русской грязи и если продвигается вперед, то далеко не теми темпами, что всего лишь неделю назад, и только по хорошим дорогам. Однако и в этих условиях им удается продвигаться уверенно.