Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Бодя увидел нас с Толькой и тоненько заржал: «И-иии-ги-ги-ги-и!» Я подумал, что надо было бы взять хлеба с солью, но вспомнил, что хлеба у нас в доме нет уже который день, потому что нет муки, из которой можно печь хлеб. Так сказала мама, и пекла оладьи из оладьиной муки пополам с высевками. Тогда я нарвал клевера с красными головками, чтобы обрадовать Бодю: он очень любит клевер с красными головками, потому что он сладкий. Мы подошли к мерину, я стал кормить его клевером, а Толька стал дергать из хвоста седые волосины.

Надрав целый пучок, Толька сказал:

— А теперь ты дери.

Я подошел к Боде сзади, выбрал белую волосину и дернул, но она не выдернулась. Тогда я дернул ее посильнее, и опять она не выдернулась.

— Намотай на руку и дергай! — сказал Толька.

Я подошел еще ближе, намотал на руку сразу три волосины и дернул со всей силы — и тут же Бодя взбрыкнул и ударил меня в грудь копытом. Я отлетел в сторону и потерял сознание.

Очнулся я потому, что Толька тянул меня за руки по лугу и ругался нехорошими словами. Грудь у меня не то чтобы болела, а я ее не чувствовал. И не мог дышать, то есть я дышал, но еле-еле, и мне казалось, что я плыву куда-то глубоко под водой, вокруг плавают рыбки, к самому носу подплывает большая щука, которую поймал папа вместо утки, и говорит:

— Чо с мальцом-то приключилось?

— Бодька копытом пнул.

— Помрет чай, — сказала щука, подняла меня вверх и понесла.

Очнулся я на кровати. Рядом сидит мама и плачет. Я хотел у нее спросить, почему она плачет, но не смог. Появился старый дядя в белом колпаке и сказал сердито:

— Его счастье, что конь не кованый, а то бы зашиб насмерть, — и стал слушать меня через какую-то дудочку.

И тут я почувствовал, что все у меня болит, и заплакал, а потом стал кашлять, болеть стало еще пуще, и дядя сделал мне укол, и я опять стал погружаться в воду, поплыл среди рыб куда-то глубоко-глубоко, потом стало темно-темно и так хорошо, как будто я не плыву, а лечу над землей, лечу и лечу…

Глава 24

К вечеру разразилась гроза, на землю пал короткий, но яростный ливень с градом, сменившийся долгим и холодным дождем. Гудели под порывами ветра вековые сосны, с глухим шумом падали там и сям деревья, трещали сучья цепляющихся друг за друга берез и лип, сверху вместе с дождем сыпались хвоя, листва и мелкие ветки, будто раньше положенного времени пришла ненастная осень, в то время как на дворе едва проклюнулся сентябрь сорок второго года.

В этакую-то непогоду и снялся с обжитого места партизанский отряд Филиппа Васильевича Мануйловича, уже несколько дней находившийся в глухой осаде эсэсовского карательного батальона. На совещании командования отряда было решено прорываться на северо-запад, в белорусские леса, где базировались крупные партизанские отряды и целые районы были свободны от немцев. Конечно, надо бы перейти туда еще этой зимой, но ни сам Филипп Васильевич, ни бойцы его отряда не хотели покидать родимые места, где знакома каждая просека и каждое болотце. А теперь вот приперло так, что выбирать не из чего: или гибель всего отряда, то есть всего населения деревни Лужи, или хоть частью вырваться из смертельного кольца.

Уходили, бросив обжитые землянки, уложив на два десятка телег необходимый скарб, остатки припасов, раненых, больных и детишек, а все остальное в заплечных мешках. Патронов осталось по десятку на винтовку и по рожку на автомат, да несколько гранат на всех. Ну, почти так, как в той песне про матроса Железняка. Вся надежда на непогоду да неожиданность.

Еще вчера Филипп Васильевич разослал несколько человек в разные стороны, чтобы выведать, где у эсэсовцев имеется прореха, в которую можно проскочить незамеченными, а в худшем случае — прорваться с боем. Лазутчики исходили-исползали все места, но прорехи такой не обнаружили, и Филипп Васильевич решил прорываться в сторону смоленской дороги, где каратели прочесали леса еще по весне, следовательно, их там быть не должно, а затем свернуть резко на запад. Главное, что на этом пути нет ни железных дорог, ни крупных речек, гарнизоны в деревнях либо небольшие, либо вовсе отсутствуют, да и самих деревень почти не осталось — все пожгли каратели, среди которых, поговаривали, много литовцев, латышей и эстонцев, хорошо знающих лес. В тех безлюдных лесах можно и остаться, притихнуть, пока все не угомонится, дождаться зимы, потому что дальше — на пути в белорусские леса — лежит Днепр, шоссейка и железка. Но если припечет и если очень постараться, то, бог милостив… А впрочем, там будет видно.