Жернова. 1918–1953. За огненным валом

И лейтенанту Красникову вдруг показалось, что позавчерашний день не кончился, что он продолжается, но все как бы сместилось назад, и в этом — о ужас! — виноват только он один. Ведь это он посоветовал полковнику Клименко наступать за огненным валом в темноте, перед рассветом. А полковник Клименко наверняка рассказал об этом командующему армией, тот — командующему фронтом… — и вот результат. Это он посоветовал, он, лейтенант Красников! Это по его вине погиб весь батальон! По его и ни по чьей больше!

От сознания собственной вины и бессилия лейтенант Красников застонал и скрипнул зубами. Потом, опершись на левую руку, встал на колени, решительно перетянул на живот кобуру, вытащил свой ТТ. Лучше бы, конечно, его пристрелил какой-нибудь немец, но раз этого не случилось, он сумеет и сам достойно уйти из жизни, потому что жить с такой виной, искать себе оправдания, которых нет, объяснять, почему остался жив, когда полег весь батальон, когда последнюю пулю…

Красников представил себя сидящим перед старшим лейтенантом Кривоносовым за тем же самым столом, за которым тот допытывался, куда подевался бывший подполковник Дудник… Ведь не станешь же рассказывать смершевцу, что не мог вытащить пистолет, как притворялся мертвым, как чуть ли не по голове бегали немцы и ползли танки, убивая других, и бежали и ползли дальше, чтобы убивать еще и еще, а он… ведь у него была в сумке ракетница и он обещал полковнику Матову послать донесение… и какая это неожиданность для наших встретиться с такими крупными силами немцев… — и все из-за него, все из-за него…

Оттянув затвор зубами, Красников огляделся в последний раз.

За лесом, за рокадой, продолжала настойчиво стрелять немецкая артиллерия, и над головой, вспарывая воздух, неслись и неслись в сторону передовой начиненные злобой и ненавистью немецкие снаряды. Над полем же стелилась тонкая дымка — то ли от сгоревшего пороха, то ли это поднимался предутренний туман. Скорее всего, это был все-таки туман, потому что и прошлый раз под утро было то же самое, из-за тумана даже отложили атаку.

За спиной Красникова стоял грохот боя, и он именно стоял — никуда не двигался, топтался на одном месте. В этом грохоте уже нельзя было различить отдельные выстрелы и взрывы, там перемалывались наши и немцы, и пока не перемелется примерно равное количество, бой не сдвинется с этой мертвой точки. Не было никакого смысла оглядываться назад, но Красников оглянулся и ничего не увидел — лишь мерцание то красного, то белого света, которое то стремительно перемещалось, то топталось на одном месте. Он отвернулся: пути назад у него не было.

И вот, все решив для себя в этой жизни, он вздохнул с облегчением и, приставив пистолет к виску, вскинул голову и… и увидел немца.

Глава 25

Немец стоял на одном месте и раскачивался из стороны в сторону. До пояса немца поглощал туман, а выше пояса он виден был очень хорошо. Минуту назад его там не было. По-видимому, он был ранен или контужен, поднялся на ноги, пока Красников оглядывался.

Едва Красников увидел этого немца, как тут же решил, что он должен его убить. Пока еще рука держит пистолет. Потому что… Как же так: он, Красников, уйдет из жизни, а немец останется жить? Несправедливо. Немца вылечат, и он снова придет сюда убивать. А потом, когда война закончится, этот недобитый фриц станет рассказывать, как у него на глазах застрелился русский офицер… разумеется, от страха перед ним, перед немцем. И еще он наплодит немецких детей, а от Красникова на этом свете ничего не останется… И Ольга Урюпина выйдет замуж, и у нее тоже родятся дети, а о нем все забудут. И вообще: пока он жив, он должен убивать этих гадов, чтобы никто не смел подумать, что он струсил и… Тем более что в пистолете у него целых восемь патронов.

Красников медленно и тяжело поднялся с колен на ноги и некоторое время стоял, как и немец, раскачиваясь, преодолевая головокружение, потом пошел к немцу, осторожно переставляя ноги, будто шел по льду и опасался поскользнуться. Он шел и чувствовал, как из раны под ключицей толчками выходит кровь. Машинально поднял руку с пистолетом и прижал к ране поверх шинели. Кружилась голова, подламывались в коленях ноги…

Немец стоял к нему боком и то ли пытался снять каску, то ли, наоборот, застегнуть ремешок под подбородком. И что-то бормотал. Красникову даже показалось, что он разбирает отдельные слова, хотя это было невозможно из-за грохота близкого боя. Он подошел к немцу шагов на пять и остановился, не зная, что делать: стрелять в него, как в какой-нибудь чурбан, было почему-то неловко, даже стыдно. Может, окликнуть?

И тут немец вдруг сам повернулся лицом к Красникову, перестал качаться и бормотать, медленно опустил руки и спросил:

— Вер ист да?