Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Красников скорее по губам догадался, чем расслышал его вопрос. Некоторое время он рассматривал немца. Тому было, пожалуй, лет сорок, худощав, лицо обросло двух-трехдневной щетиной, очень густой и черной, глаза скрывала надвинутая на лоб каска. Немец как немец, каких Красников перевидал уже сотни. Он сделал еще шаг к нему и ответил — не немцу, а, скорее, самому себе:

— Лейтенант Красников, — ответил с насмешкой над собой, над немцем и еще неизвестно над чем или кем, продолжая прижимать пистолет к плечу.

Вряд ли немец понял его, но покивал головой и, похоже, несколько раз повторил одно и то же:

— Гут, русс Иван. Гут.

А сам в это время шарил руками у себя на поясе в поисках оружия. Потом наклонился и, не спуская с Красникова глаз, стал шарить у себя под ногами. Красников видел, что он ищет автомат, который лежит на снегу позади немца. Ремень у автомата оборван с одной стороны и похож на змею, пытающуюся проглотить слишком большую добычу.

Было что-то в этой суете, с какой немец пытался отыскать свое оружие, чтобы защититься от Красникова, — было что-то в этой суете жалкое и бессмысленное. Очутись Красников на месте этого немца, он бы не стал, как ему в эту минуту казалось, унижаться перед врагом, а просто кинулся бы на него, а там что бог даст. Кажется, и немец понял всю бесплодность своих поисков под дулом пистолета, выпрямился и крикнул:

— Нихт шиссен, Иван! Нихт шиссен! Хитлер капут!

Немец цеплялся за жизнь точно так же, как совсем недавно цеплялся за нее сам Красников, и так же не отдавал отчета в своих поступках. Он уже стоял к Красникову лицом, и тот увидел на левой стороне его лица кровь, стекающую из-под каски. Может, Красников же и ранил его, отстреливаясь из автомата.

И тут лязгнула сталь, немец что-то крикнул, подался вперед, Красников отвернул чуть кисть руки с пистолетом и выстрелил. Лицо немца исказила гримаса боли, он боднул воздух головой в рогатой каске, медленно стал клониться вперед, будто все еще пытаясь достать Красникова, и упал ничком, как подрубленное дерево.

«Ну, вот и все», — произнес Красников, но удовлетворения не почувствовал.

Он оглянулся по сторонам, будто ища, кого бы убить еще, но поле, куда доставал его взгляд, не подавало ни малейших признаков жизни. И все же что-то еще ему надо было сделать: силы в себе чувствовал, их будто бы даже прибавилось. Ему уже не хотелось умирать, хотя он и не пришел к тому, чтобы отменить свое решение покончить счеты с жизнью. В конце концов, у него еще есть время. Тем более что никто не снимал с него ответственности за свою роту. Может, кто-то остался в живых, кому-то требуется его помощь. Может, Ольге Урюпиной. Не бывает так, чтобы погибли все сразу. В своей долгой войне такого Красников припомнить не мог. Ведь сам-то он жив, следовательно, могли и другие…

Он сунул пистолет в кобуру, достал из заднего кармана брюк браунинг и положил в карман шинели. Затем заправил под ремень правую руку и сразу же почувствовал облегчение. Вынув из полевой сумки тампоны, запихнул их под гимнастерку и прижал к уже намокшим кровью. Обтерев о шинель ладонь, повернулся и пошел назад.

О немце, только что убитом им, Красников успел позабыть.

Вернувшись на место, где его ранили и где лежал его автомат, Красников еще раз огляделся. Ну да, Ольга должна быть где-то справа. Значит, надо идти туда.

Через несколько шагов Красников наткнулся на Федорова. Бывший старший лейтенант-пограничник лежал на спине и широко раскрытыми глазами, в которых застыли две мерцающие точки, смотрел в серое небо. Грудь его была прострелена автоматной очередью — раненого, его добили в упор. Красников опустился перед ним на колени и аккуратно закрыл глаза своему связному.

Не запоет больше Федоров своим чистым высоким голосом и не потянется за ним в звенящие выси хор разомлевших голосов. Нет больше ни запевалы, ни хора. Нету… «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда…» Только не найдет жена Федорова себе другого: погибла с годовалым сынишкой на границе в первые же минуты войны…

Еще дальше лежал бывший капитан-артиллерист Евсеев. Тот самый Евсеев, который позавчера так мастерски бил немецкие танки из немецкого же орудия. В ушах Красникова все еще звучали разбегающиеся по флангам голоса: «Евсеев! Где капитан Евсеев?» Вот он капитан Евсеев. Лежит, обхватив землю руками, прижавшись к ней щекой.

Капитана, судя по всему, сразили первые же выстрелы, и он, как бежал к лесу, так с маху и грохнулся оземь. Придут похоронщики, поднимут капитана Евсеева за руки, за ноги, положат на телегу, и повезут его понурые клячи обозные, может, к той деревне, до которой не добежал батальон. Там, возле околицы, опустят его в большую яму вместе с другими, вместе с Федоровым, вместе, быть может, с самим лейтенантом Красниковым. Поставят там деревянную пирамидку с красной звездой, вырезанной из жести, напишут, что здесь похоронены бойцы Красной армии, а надо бы написать: «Здесь похоронен 23-й отдельный штурмовой стрелковый батальон, который до конца исполнил свой долг».