Жернова. 1918–1953. За огненным валом

И в это время воздух сдавило скрежещущим стоном и воем. Казалось, что и туман, и снег, и комья земли — вдруг все сразу заголосили предсмертными голосами, и эти голоса вдавили Красникова в землю, а сама земля дрогнула и забилась в эпилептическом припадке. Вслед за тем адский грохот обрушился на Красникова, и он, чувствуя свою ничтожную малость и беззащитность, в то же время не испытал даже испуга, а наоборот — восторженное злорадство. Он сразу же понял, что поле, на котором он лежал рядом с Пивоваровым и лежала его расстрелянная рота, лес и дорога за ним, немецкие батареи и всякие немцы — все это накрыли своими залпами «катюши», и, следовательно, их гибель будет отомщена.

До этого Красников не раз наблюдал, как «катюши» обрабатывают немецкие позиции, и всегда испытывал чувство восторга, что у Красной армии есть такое страшное оружие, какого нет ни у кого в мире. И вот он сам оказался в зоне действия этого оружия, мог прочувствовать его на собственной шкуре. Да, это действительно нечто ужасное. Ни бомбежки, ни артобстрелы не шли с этим всепоглощающим разрушением и уничтожением ни в какое сравнение.

«Вот вам, гады! Вот! Вот! Вот!» — шептал Красников после каждого шквала, проносящегося по полю, уверенный, что свои снаряды его не тронут. Недавние представления, что только он один виноват в гибели батальона, казались теперь нелепыми, вздорными. Действительно, полнейшая нелепость, что он позволил вообразить себе, будто его совет полковнику Клименко дошел до командующего армией или даже фронтом, и те, будто не зная, как распорядиться, тут же этим советом и воспользовались. Да и каким советом? Атаковать в предрассветной темноте? А какая, собственно говоря, разница, если не считать возможности по вспышкам выстрелов засечь немецкие огневые точки? Для самих атакующих практически никакой разницы нет.

Глава 26

Адский грохот оборвался так же неожиданно, как и возник, и наступила полнейшая тишина, но и она все еще прижимала к земле. Сверху все сыпалось и сыпалось что-то с умирающим шорохом, что-то потрескивало вокруг, лопалось и пульсировало, булькало и тяжко вздыхало, будто сама земля, приходя в себя после пронесшегося над ней урагана, почесывалась и поеживалась, вздыхала и укладывалась: рано, мол, разбудили, весна еще не пришла.

Миновала, быть может, целая вечность, прежде чем Красников, полузасыпанный землей и оглохший, смог приподняться, встать на колени, отряхнуться и оглядеться.

Все так же понизу стлался туман, смешанный с прогорклым дымом тротила, а над ним торчали редкие, без сучьев, голые стволы деревьев. Даже не верилось, что всего несколько минут назад там был густой и мрачный лес, который породил немецкие танки и густые цепи пехоты. Молчали батареи по ту сторону бывшего леса, но зато быстро и неумолимо накатывался на Красникова суетливый шум боя.

Зашевелился и застонал Пивоваров.

Красников повернулся к нему.

— Пивоваров, голубчик, вы потерпите немного! Скоро придут наши… Слышите? Они уже близко. Отправим вас в госпиталь, все будет хорошо. А там и война кончится. И жить станет хорошо. Вот увидите. И семья ваша отыщется…

Пивоваров открыл глаза, разлепил спекшиеся губы.

— Гаврилов-то… А? Гранатой… под танк… Нет Алексея Потапыча, командир, нету…

— Пивоваров, голубчик, вы не расстраивайтесь, — торопливо говорил Красников, с удовлетворением встретивший известие, что именно Гаврилов, а не кто-то другой, подорвал гранатой себя и немецкий танк, темнеющий неподалеку. — Вы только не расстраивайтесь, Ерофей Тихонович, только не расстраивайтесь, — с радостью вспомнил Красников, как зовут Пивоварова. — И, пожалуйста, лежите. Сейчас немцы будут драпать, нам нельзя высовываться.

Красников говорил без умолку. На него что-то нашло такое — и он не мог остановиться. Радость распирала его, радость оттого, что остался жив, что рядом с ним живой Пивоваров, что немцев сейчас погонят, уже гонят, что впереди еще долгая-долгая жизнь. Он левой рукой то поправлял Пивоварову шапку, то стряхивал с него землю и снег. Быть может, это последний солдат его роты, и вся та ответственность за них за всех, забота, которой он до сих пор не замечал, даже незнакомая ему нежность, сконцентрировались теперь на этом большом и беспомощном человеке.

Занималось утро, серое январское утро 1945 года. От ночного звездного неба не осталось ни одного просвета между облаками, но на этот раз не низкими, а высокими и плотными, и волглыми. Явно потеплело, ночной морозец вытеснился сыростью, снег снова стал рыхлым и мокрым. Туман поредел, держался отдельными островками.

Бой приближался. Он катился по полю торопливо, захлебываясь собственной яростью и страхом. Вот уже стала выделяться трескотня «шмайссеров», нервная и неуверенная, не то что какой-нибудь час назад, а за этой трескотней, настигая ее и подавляя, росло и ширилось дудуканье крупнокалиберных пулеметов, разрываемое отрывистыми тявканьями танковых пушек. Уже слышен был рев множества танковых моторов, рев этот нарастал и заполонял собой все, подавляя даже стрельбу.