Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Красников, сжимая в левой руке пистолет, приподнял голову. Немцы бежали по полю, но не цепью, а редкими кучками, а за ними, вылепливаясь из туманной дымки, ползли танки — наши тридцатьчетверки и ИСы. Они выплывали рядами, кивая длинными и тонкими стволами пушек, а гул их моторов звучал как самая прекрасная в мире музыка.

Красников вспомнил, как в сорок первом сам бегал от немецких танков, потому что с одной винтовкой против танка не попрешь, и вот теперь своими глазами видит, как бегут от наших танков немцы. Красников поднялся на колени, снял с себя шапку и принялся размахивать ею из стороны в сторону. Первый же танк тормознул перед ним, не доезжая метров десяти, откинулась крышка люка водителя, показалось широкое улыбающееся лицо. Русское, родное!

— Ну что, пехота, живем? — крикнул танкист и, не дождавшись ответа, захлопнул крышку, газанул, объехал Красникова и покатил дальше.

— Братцы, братцы! — шептал Красников, продолжая стоять на коленях. По его лицу текли слезы, и весь мир от этих слез казался зыбким, струящимся, теплым и родным.

* * *

В тот же день командующий Первым Белорусским фронтом докладывал Сталину по прямому проводу, и голос его звучал торжественно и веско:

— Наши передовые части, товарищ Сталин, после стремительной атаки отдельных штурмовых батальонов за огненным валом прорвали оборонительные порядки противника на всю его глубину как на Букринском, так и на Магнушевском плацдармах. В образовавшиеся бреши двинуты танковые и механизированные корпуса. Сплошной обороны у противника больше не существует. Сопротивление оказывают лишь отдельные узлы обороны, которые подавляются вторыми эшелонами. Войска фронта выходят на оперативный простор, товарищ Сталин. Наступление развивается по плану, утвержденному Ставкой Верховного Главнокомандования.

— Поздравляю вас, товарищ Жюков. Я ни минуты не сомневался, что войска вверенного вам фронта выполнят свою задачу с честью, — произнес Сталин своим обычным глуховатым голосом, не выражающим ни радости, ни тревоги.

* * *

А по полю, по которому несколько часов назад прокатился каток войны, двигались веером подводы, запряженные разномастными лошадьми. Бредущие за ними пожилые солдаты время от времени наклонялись над лежащими телами, у одних вынимали из нагрудных карманов документы, других, еще подающих признаки жизни, укладывали на подводы, на пахучее сено, и двигались дальше.

Впрочем, укладывать было почти некого.

Глава 27

Под вечер того самого дня, когда Двадцать третий отдельный штурмовой стрелковый батальон выступил на позиции, лейтенант Николаенко вышел из длинного каменного сарая, в котором располагался медсанбат, где он провел неполных два дня, постоял с минуту, закуривая и оглядываясь, точно видел все впервые: и сосновый лес, окружающий барак, и мутное небо над головой, и разъезженную дорогу, пропадающую в лесу, и сохнущие на веревках рубахи и подштанники, простыни и наволочки — все в желтых пятнах; и пожилых солдат хозвзвода, ковыряющихся вокруг, и отдельную избушку, приспособленную под морг, куда сносят умерших и откуда отправляют их на недалекое кладбище, и само кладбище на опушке леса, и санитарные повозки, и походные кухни — все виденное-перевиденное и так похожее на все предыдущие медсанбаты и полевые госпиталя, однако всякий раз после выписки по выздоровлению воспринимаемое заново. И лишь потому, что остался жив, не попал в эту избушку, не лег в братскую могилу, вернешься к своим, и если даже и не в штурмовой батальон, то все равно к своим, и все потечет, как и до этого.

Подбросив на плече полупустой вещмешок, в котором лежали пара запасных портянок, белья тоже пара, нераспечатанная пачка патронов к пистолету ТТ и сухой суточный паек, Николаенко пошел к дороге, надеясь на попутку. Но дорога, еще недавно гудевшая моторами и лязгавшая железом, была пустынна, и Николаенко, не новичок на фронтовых дорогах, догадался: все, что надо для наступления, уже прибыло, затаилось и ждет своего часа, а поэтому ему надо спешить, иначе батальон уйдет на передовую без него.

Рана была пустяковая: осколок шальной мины, разорвавшейся метрах в десяти, когда рота Красникова уже выходила из боя, слегка надрезал грудную мышцу, но крови было много, и поначалу Николаенко показалось, что рана у него тяжелая. Ее кое-как перевязали поверх гимнастерки, двое солдат подхватили своего командира под руки и, как только рота вышла к своим, доставили в медсанбат. В медсанбате рану зашили, она не болела и вообще вела себя так, будто ее не было, и Николаенко упросил его выписать, пообещав наведываться в медсанбат «своей» дивизии. Его отпустили на другой же день, потому что ожидали наступления в масштабах фронта и притока раненых, посоветовав слишком не напрягаться.