Жернова. 1918–1953. За огненным валом

— Вот я и говорю ему, — будто из ничего возник голос капитана Самородова. — Я и говорю: плевать мне на ваше начальство, у меня свое имеется. А он в пузырь: как со мной разговариваешь, мать-перемать! Да я тебя… А пошел ты, говорю, к такой матери! Нам, говорю, скоро в бой, мне, говорю, может, жить осталось дней пять-шесть или того меньше, а ты тут, тыловая крыса… Ну, тут меня замели — и на губу. А потом вызывают куда-то, идем, а там сидят трое полковников, и говорят: вы предстаете перед трибуналом. Вот те, думаю, и раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять. А главное — за что? За то, что послал куда-то тыловую крысу? Как же так, говорю, товарищи дорогие? А мне: нарушил устав, дисциплину, принизил звание офицера. И — звездочку долой. Был капитаном, стал опять старлеем. И — шагом марш в свой батальон! А вы говорите, что черти только в омуте водятся.

— А ты, лейтенант, в своем батальоне чем командуешь? — спросил майор Поливанов.

— Взводом.

— Что ж так? Проштрафился?

— Да нет, почему же? Обязательно проштрафился? Я ж в армии недавно: только осенью сорок второго училище закончил младшим лейтенантом. А дальше… как бой — так ранение, как бой — так опять ранение. А человека ранило — его вроде и нет. И ни званий тебе, ни наград.

— Да, бывает. А в этих отдельных батальонах шибко-то и не навоюешься. Разве что до второй линии немецких окопов.

— Да нет, мы два дня назад здорово им навтыкали. Обещали всех офицеров к награде представить и повысить в звании.

— Ну, дай то бог, — пожелал майор Поливанов и предложил выпить за то, чтобы начальство лейтенанта Николаенко выполнило свои обещания.

— Да у нас начальство не шибко-то старается. Все больше за воротник себе заливает, — понесло Николаенко, который вдруг проникся к этим офицерам полной симпатией и доверием. — А смершевец у нас — так этот в каждом немецкого шпиона видит. Такая, между нами говоря, скотина.

— А-а! Все начальство одинаково. Мы вот тоже каждый на своем месте начальники — и тоже то одно забудешь, то другое. А война к концу идет, возьмем Берлин — и точка.

— В том-то и дело! — кричал Николаенко, расплескивая водку из кружки. — В том-то и дело, мать их растак! Нельза останавливаться на Берлине. Надо переть дальше — аж до самого Ламанша! Всю буржуазию в океан, фабрики, заводы рабочим, землю крестьянам! Когда ж еще мировую революцию делать, как ни в этот раз! А то совсем не туда идем, — несло его по кочкам. — Погоны ввели, гимн какой-то — черт знает какой! А «Интернационал» куда? Выходит, по боку? Я, например, не согласный!

Николаенко уже плохо видел и еще хуже соображал, что говорит он сам и что говорят другие. Он горячился, что-то доказывал, стучал по столу кулаком, кому-то грозился. Еще пил и еще. А потом отключился…

Глава 29

Очнулся лейтенант Николаенко от грохота, воя и стона. В щелях пульсировали красноватые отблески. Долбило со всех сторон то часто, вдогон друг другу, то сплошняком. Не сразу он разобрал, в чем дело. А когда до него дошло, понял, что это артподготовка, что началось то, чего все ждали со дня на день.

Николаенко рванулся, повел руками туда-сюда, ощупался: под ним какая-то дерюжка, под дерюжкой слежалое сено, сверху шинель, ремня нет, пистолета тоже. Голова тяжелая, тупая, во рту будто кошки ночевали. Хочется пить. Откуда-то сквозь грохот прорываются отдельные голоса и рык двигателей тяжелых машин.

Николаенко с трудом вспомнил, что было до этого и испугался: он должен прибыть в батальон в тот же день после выписки из госпиталя, а сейчас… А сколько сейчас времени и какой сегодня день? Все еще сегодня или уже завтра?

Он с трудом поднялся на ноги, натянул на себя шинель, принялся щупать стены в поисках двери. Нашел дверь, толкнул — не открывается, дернул — то же самое. И никакой щеколды, никакого засова. Постучать? Стучать вроде бы стыдно. Решился — постучал. Никакой реакции. Забарабанил сильнее.

— Чего тебе? — спросил вдруг близкий простуженный голос.

— Откройте. Мне в часть надо.

— Сиди! В часть ему надо. Не велено открывать.

— Как это не велено? Да вы что? Я офицер.

— А вот то самое, что не велено. Раз арестованный, значит — сиди, пока не прикажут.

— Как это — арестованный? По какому праву? Я — лейтенант Николаенко. Тут какая-то ошибка. Я из госпиталя. Мне в свою часть надо! — говорил Николаенко торопливо, а в душе что-то росло темное и страшное.

— Не велено, — повторил простуженный голос. — Начальство знает, когда открывать.

— Да вы что? Совсем, что ли, охренели?

— А ну молчать! — рявкнул голос за дверью. — Мне, как я есть часовой, не положено разговаривать с арестованными. Будешь нарушать — стрельну. Порядков не знаешь, а еще лейтенант!

Николаенко попятился и сел на дерюжку. Он ничего не понимал, но что-то ему подсказало, что его не просто так привезли в эту избу, напоили, втянули в разговоры и заперли в этом сарае. Он вспомнил угрозу старшего лейтенант из особого отдела еще там, в Сталино: «А если еще что-нибудь откроется, тебе и сам бог не поможет…» — и застонал, раскачиваясь из стороны в сторону.