Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Молча, не садясь, выпили водку. Оля Урюпина, отчаянно взмахнув рукой — эх, была не была! — тоже осушила свой стакан, со стуком поставила его на стол, воскликнула:

— А вот дай-ка, лейтенант, я тебя расцелую на счастье! — обогнула стол, с широкой, вызывающей улыбкой подошла к Красникову, крепко, по-мужски, обняла его шею двумя руками и припала влажными губами к его губам.

За столом одобрительно загудели, а комбат даже захлопал в ладоши.

— Вот это закуска! — воскликнул он. — Молодец, Урюпина! Вот за это, за твою лихость, я тебя и люблю. Считай, лейтенант, что ты теперь заговоренный. До самой смерти ничего с тобой не случится. — Однако смотрел на Красникова сузившимися глазами, лицо кривилось недоброй ухмылкой.

Пили еще. Пили по отдельности за присутствующих, за победу, за товарища Сталина, еще за что-то. Водка развязала языки, из каждого выплескивалось наболевшее, хранимое втайне от других.

— И за что нас в этот чертов батальон запихнули? — жаловался капитан Моторин. — Все люди как люди, а мы — не пришей кобыле хвост. Приходишь в политотдел — штрафник! Это как? А? Ну, вы — понятно: в окружении побывали. А я тут при чем? И как, спрашивается, вести политработу, если в ротах нет замполитов? Как? Я один на весь батальон. Но требуют с меня, будто у меня целый штат. А людишки какие? Контингент, одним словом…

— Ладно ныть! — Леваков мутным глазом уставился на своего замполита. — Тебя тут и одного — лишка. Штату захотел… Накося выкуси! — и сунул под нос Моторину фигу. — А хочешь — иди с Красниковым! А? Я разрешаю. — И, откинувшись к стене, закашлялся хриплым и злым смехом.

— Ты думаешь, я боюсь? Нет, я не боюсь. Воевал не меньше твоего. Да! — плачущим голосом отбивался Моторин. — А только я отвечаю не за роту, а за весь батальон. И за тебя, кстати, тоже несу ответственность перед политорганами. Да.

— Мальчики, перестаньте рычать друг на друга! — упрашивала Урюпина, жалко улыбаясь. — А то я тоже напьюсь. Красников, красненький мой, ты не обращай на них внимания. Ты лучше скажи: ты, что, и правда из Москвы?

— Да.

— Из самой-самой?

— Из самой-самой.

— Завидую тебе. А мы вот Москву ночью проезжали. Из вагонов даже не выпустили. А так хотелось посмотреть. Скажи, а ты Сталина видел?

— Видел.

— Как? Вот так-вот так?

— Ну что ты! На трибуне Мавзолея во время физкультурного парада.

— Ну и как он?

— В каком смысле?

— Ой, так ведь Сталин же!

— Н-не знаю, — замялся Красников. — Ну, почти как на портретах.

— Это в каком смысле — почти? — уставился на Красникова старший лейтенант Кривоносов.

— Ну, как в каком? Живой человек всегда несколько отличается от своей фотографии. К тому же, на расстоянии не слишком-то разглядишь.

— Так и не говори — почти. Сталин — он Сталин и есть. Что на портретах, что в натуральную величину. — И вдруг откинулся к бревенчатой стене и запел срывающимся фальцетом:

От края до края, по горным вершинам,
Где горный орел совершает поле-ет,
О Сталине мудром, родном и любимом,
Прекрасные песни слагает наро-о-од.

Моторин подхватил, сорвался, замахал руками.

— Подожди, подожди, подожди! Высоко взял! Вот как надо:

Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов,
Мы готовы к бою, Сталин — наш отец!

— Это ж совсем из другой оперы, — пьяно возмутился Кривоносов. — И вдруг стукнул кулаком по столу и начал выкрикивать, порываясь подняться на ноги: — Я вас насквозь вижу! Вы думаете, если Кривоносов — старший лейтенант, так он сошка мелкая? Ош-шибаетесь! У нас, в органах, это все равно, что полковник!

— Ладно, ладно, не шуми, полковник, — миролюбиво похлопал его по плечу Леваков. — Давай лучше русскую. Урюпина, дай ему баян. А ты чего, лейтенант, не пьешь? Пей! Еще неизвестно, придется ли когда…

— Вот-вот, — нудил Моторин, пьяно раскачиваясь из стороны в сторону. — Мы тут, на передовой, в обнимку со смертью, а они — там, в тылу, и все ордена — им! Знаю, видел.

Урюпина принесла потертый баян, поставила его на колени Кривоносову, помогла продеть руки в лямки.

— Ой, мальчики, совсем вы у меня окосели! — похихикивала она, виновато поглядывая на Красникова, впервые оказавшегося в компании со своим начальством. — Не дай бог кто нагрянет…

— Ладно, не каркай! — Леваков притянул Урюпину к себе за руку, посадил на колени, облапил рукой пышную грудь, на которой еле сходилась солдатская гимнастерка, зажмурился.

Урюпина кинула на Красникова умоляющий взгляд, с трудом отодрала от себя руки комбата, вывернулась, ушла за перегородку, затихла там.

Кривоносов пробежал пальцами по ладам, рванул меха — баян рявкнул басами и затих.

Красников поднялся.

— Разрешите идти, товарищ майор? — произнес он, оправляя на себе гимнастерку.

Леваков с трудом поднял голову, глянул на лейтенанта мутными глазами, оторвал от стола руку и пошевелил в воздухе пальцами. Вскинулся и Кривоносов, долго разглядывал Красникова, хмурился, собирая расползающиеся мысли, вспомнил что-то и повеселел: