Жернова. 1918–1953

— Я ничего не думаю. Тут и так все ясно. — Марк прошелся вдоль дивана туда и обратно, остановился напротив товарища. — Вспомни, что говорил на вернисаже Луначарский. Он говорил, что мы вовсе и не авангардисты в том смысле, что идем в авангарде пролетарского искусства, что мы ложно понимаем революцию в живописи и не видим решающего влияния рабочего класса на все стороны социалистического строительства. В том числе и в культурной жизни. Я, конечно, эти обвинения не принимаю, но… Но теперь получается, что мы не сумели разглядеть у себя под носом чуждый нам элемент. А если он завтра… ну-у… при каких-то там обстоятельствах скажет, что вот, мол, говорил этим молодым то-то и то-то, а они только ушами похлопали? Что тогда?

— Ты боишься за свою шкуру?

— При чем тут моя шкура! Мы с тобой коммунисты? Да! А в чем наша обязанность? В том наша обязанность, чтобы бороться со всякими проявлениями антисоветизма.

— И что ты предлагаешь конкретно? Пойти к Топоркову? Сказать, что Новиков ведет среди нас пропаганду троцкизма? — вскинул Саша круглую голову.

— Только не к Топоркову! — Марк повел рукой, будто отстраняя Сашино предложение. — Топорков приятель Луначарского, а Луначарский опекает нашего старика. Поликарпыч и сам не раз признавался, что спорил с Луначарским по вопросам искусства — и ничего. Других повысылали за границу, а этого — нет. И с Горьким они друзья… — Помолчал, похрустел пальцами. — Право, не знаю, что и делать. Может, посоветоваться с Лепицким? — И уставился выжидательно на своего приятеля.

— Лепицкий — не член партии! — резко возразил Саша. — А Топорков — секретарь нашей парторганизации. Мало ли что он приятель Луначарского! Когда решаются принципиальные вопросы, не должно быть ни приятелей, ни родственников! И потом… если мы собираемся идти к Топоркову, нам надо собирать свои манатки и перебираться в другое место. Это во-первых. Во-вторых, мы просто обязаны предупредить об этом своем шаге Ивана Поликарпыча. Но я не уверен, что мы должны этот шаг делать. — Вздохнул и продолжил мечтательно: — Вот у нас в кавбригаде был комиссар… Путало его фамилия. Вот бы с кем я посоветовался: во всех вопросах разбирается, как… как я не знаю кто. Ему что международное положение, что внутреннее, что, предположим, культурный вопрос, он все это четко сводит к одному — к диктатуре пролетариата и мировой революции. Комар носа не подточит. Это он меня наставил на путь художника. Иди, говорит, учись: пролетарскому делу нужны красные художники, чтобы всякое явление — с классовых позиций. Он бы наши с тобой картины принял, потому что его бы не подвело классовое чутье: сам он из рабочих, из настоящих. Вот.

Саша вдруг оживился, его грубоватое лицо озарилось внутренним светом, похорошело.

— Я когда писал последнюю картину, — продолжал он, — так, веришь, в каждом штрихе, в каждом мазке как бы чувствовал свист шашки, рассекающей воздух. — Бывший кавалерист вскочил, сделал несколько энергичных взмахов рукой, будто рубя невидимого противника. — Огненная линия — вправо, голубая — влево, красная — удар! Торжество! упоение боем! Понимаешь, Марк, Греков это выражает примитивным перенесением на холст живой плоти, но это уже не действует на подсознание, в этом нет элемента классовости. И Верещагин мог бы написать точно так же. Вот в чем загвоздка! Партия ставит перед нами задачу догнать и перегнать капиталистические страны по уровню производства, а это возможно только при помощи высочайшего темпа. Марш в живописи — вот что от нас требуется. Как у Маяковского. Не вальсы и полонезы, которые есть топтание на одном месте, а именно марш! Я это ужасно как чувствую!

— Да-да, ты прав! — подхватил Марк. — Я не служил в армии, но и я это тоже чувствую. А если чувствую я, то настоящий пролетарий — и говорить нечего! Я уверен, что мы вообще должны исключить натурализм из своей живописи. Даже намека чтобы не было. Оторваться от реальности, подняться над серой действительностью, в голубое сияние, озаренное пламенем прошедших и грядущих битв и пожаров, а понизу — нечто темное, мрачное, изломанное, вырванное из повседневности и как бы уносимое ветрами истории в небытие! Я уже вижу эту картину! Это примерно два с половиной на четыре. И к черту квадрат! Это должна быть трапеция с непараллельными краями. Ты представляешь себе, Сашка? Мы сделаем эту картину к следующей выставке, и это будет как удар грома! Пусть тогда скажут, что это не революционно, что это не пролетарское искусство, что оно идет вразрез с партийностью, вразрез с марксизмом! Может, сейчас и начнем? А? Вот этот подрамник несколько переделаем… Впрочем, можно переделать и потом. Сейчас главное — не подрамник, а то, что бродит во мне… в нас с тобой!

— А как же с Поликарпычем? — съехидничал Саша.

— Да пусть его! Ты же сам сказал, что… во-первых, во-вторых, в-третьих… Если делать, так без всяких оговорок, по-большевистски.