Жернова. 1918–1953

Марк вскочил с дивана, двинулся на Ивана Поликарповича, остановился в двух шагах, крутнулся на каблуках своих штиблет, воскликнул, поводя рукой по мастерской и будто призывая в свидетели молчаливых гипсовых баб, уродливые скульптуры и притаившиеся у стен холсты:

— Я спрашиваю вас: разве искусство сегодня — удел одиночек? Сегодня, когда на авансцену истории вышла масса, которую надо образовать, привить ей навыки, понятия, способность мыслить отвлеченно, в то время как она привыкла мыслить исключительно конкретно: дом, дерево, небо, солнце и тому подобное. Без абстрактного мышления эта масса не приобретет способности построить в короткие сроки общество, какого еще не было на нашей планете. Если мы не научим эту серую массу мыслить образами, мыслить абстракциями, воспринимать через них действительность, то мы новый мир не построим никогда, потому что эта серая масса упрется в серую будничную конкретику — и все полетит к черту! Эта масса видит одно: вокруг грязь, мерзость, холод, голод, неустроенность, дикость, тупоголовость и воровство чиновника, косность и все в этом роде. И пока она видит все это, она не строитель, не созидатель коммунистического общества, она есть стадо баранов, которых… Впрочем, это не столь уж важно.

— Вы ошибаетесь, мой юный друг, — усмехнувшись, мягко возразил Иван Поликарпович. — Представители этого стада, как вы изволили выразиться, построили Парфенон, собор Василия Блаженного, Кремль, Зимний дворец, термы и бани… Я просто не хочу повторять Некрасова-поэта. Тем более что и мы с вами не в вагоне пассажирского поезда. Но вот о чем не думал Некрасов — в силу отсутствия современного опыта, — что масса и должна мыслить вполне конкретно, принимать мир таким, каков он есть, и сопротивляться резким изменениям в способе своего существования. Иначе политики могут завести эту массу… народ, — что будет более точно, — могут завести народ бог знает куда, откуда и не выберешься. Народ, держась обеими руками за конкретику, не позволяет авантюристам оторвать его от земли, от своих национальных корней, от своего национального прошлого, от истории, если угодно. Народ в массе своей консервативен — и слава богу, что он таков! И только грубой силой, только жестокой силой можно превратить народ в стадо, именно в массу — бесформенную, бесчувственную и безъязыкую.

— Вы, уважаемый Иван Поликарпович, неисправимый индивидуалист и… Я не хочу вас оскорблять, а то бы я сказал, кто вы есть на самом деле, — произнес Марк и сложил на груди руки.

— Меня нельзя оскорбить, потому что я стар и знаю цену словам, — печально произнес Иван Поликарпович. — Что касается ваших талантов, то они у вас у обоих безусловно имеются. Есть в вас, как говорится, искра божья… Только ваша, Марк, искра, к сожалению, отмечена известной раздвоенностью… — Иван Поликарпович споткнулся на этом слове и замолчал, мысленно продолжая прерванный монолог, но Марк все тем же скрипучим голосом прервал его молчание:

— Вы сказали: раздвоенностью. И что из этого следует?

— Что из этого следует? — замялся Иван Поликарпович, но, махнув рукой, заговорил: — Что ж, извольте. Право, если бы вы не затронули эту тему, так обнажив ее… Ну, да так и быть, скажу. Другие этого не скажут: не принято, что ли, хотя это известно всем, но… по соображениям такта, если угодно… Тем более что вы поклоняетесь цинизму… Да-с. Так вот-с… Я давно варюсь в искусстве… — наконец нашел верный тон Иван Поликарпович, хотя и глядел сердито, но все больше в пол, чем на своих молодых собеседников. — Давно варюсь и заметил, что русский человек, каким бы талантом он ни обладал, будь он даже ленив или пьяница, подобно Саврасову… русский человек всегда стоит на родной почве, хотя бы она и была к нему неласкова. А вы, Марк, и другие люди искусства из вашего племени этой почвы под собой не имеете. Даже если вполне искренне называете себя русским художником или литератором. В душе вы все равно сознаете, что никакой вы не русский художник или литератор. Да и не еврейский тоже. Отсюда раздвоенность, отсюда внутренняя трагедия одаренного человека…

Марк выпрямился, плотно сжал губы и спросил, как выстрелил:

— Вы что же, антисемит?