Жернова. 1918–1953

На другой день, ближе к вечеру, на мельницу приехали два милиционера и увезли с собой Гаврилу Мануйловича. Он не сопротивлялся, он будто ожидал, что этим и закончится его встреча с Касьяном Довбней, молча переоделся в чистое, приказал Петру домолоть оставшееся зерно и отпустить помольщиков, поцеловал жену, детишек, прикрикнул на Полину, которая вдруг покривилась лицом и раскрыла рот для крика, вышел на крыльцо.

Возле телеги остановился, оглядел дом, мельницу, сосновый бор и старый дуб, перекрестился трижды, взгромоздился на телегу под молчаливые взгляды мужиков-помольщиков, уперся взором в землю и больше не поднимал головы.

Один милиционер сел сзади, другой спереди, возница дернул вожжами, зло заорал на лошадей, и те с места взяли рысью, телега загромыхала на деревянном настиле, запрыгала на ухабах.

Гаврила чувствовал во всем своем теле ноющую усталость. Ему казалось, что он уже никому не нужен на этом свете, даже своей семье, но никаких чувств горечи или сожаления при этом не испытывал.

Родную Гаврилину деревню Лужи проехали уже в темноте, никого не встретив на ее единственной улице. Лишь собаки проводили телегу за околицу захлебывающимся лаем. Никаких чувств и воспоминаний родная деревня у Гаврилы не вызвала тоже.

Зато черная глыба старых сосен на въезде родила в душе горечь раскаяния: когда-то он поклялся воздвигнуть рядом с ними каменную церковь. Не воздвиг. Может, поэтому все так и кончилось.

Глава 15

Вьюжным февральским вечером 1929 года по улице 25-го Октября, бывшему Невскому проспекту, в сторону Московского вокзала шли два человека лет эдак по двадцати семи. Один в меховой шапке пирожком, в длинном черном пальто, другой в буденовке и кавалерийской шинели, в сапогах и галошах, которые жутко скрипели и сваливались, так что человек то и дело останавливался, топал ногами и пускался догонять своего товарища, обутого в штиблеты на толстой коже.

В виду вокзала они пересекли площадь, свернули налево, в узкий переулок, снежный вихрь ударил им в лицо, заставил согнутся, прижать руки к груди, стягивая отвороты. Потом они нырнули в подворотню, впотьмах нашли нужную дверь, и тот, что в пальто, долго ковырялся в замке ключом, не попадая в скважину и дуя время от времени на закоченевшие пальцы.

За все время пути они не обмолвились ни словом, и когда по скрипучей деревянной лестнице с шатающимися перилами поднялись на второй этаж и там, уже на свету тусклой электрической лампочки, висящей у входа в длинный коридор, но у другой двери, обитой клеенкой, все повторилось снова, человек в буденовке произнес раздраженно:

— Эка ты, Марк, ей-богу, неловкий какой! Дай-ка я! — и с этими словами забрал у товарища ключ и легко справился с замком.

Они вошли в огромное помещение с двумя огромными же — от пола до потолка — венецианскими окнами, кто-то из них щелкнул выключателем, зажглась единственная лампочка в старинной бронзовой люстре с хрустальными подвесками, и оба, не раздеваясь, плюхнулись на старый кожаный диван с длинным зеркалом у изголовья, окруженный со всех сторон, будто остров, подрамниками с холстами, повернутыми к стене, странными скульптурными композициями из кусков железа и дерева, толстыми гипсовыми бабами и еще бог знает чем. Стены комнаты были разрисованы рожами и кабалистическими знаками, замысловатыми чертежами, комбинациями из звезд, серпов и молотов.

То была мастерская художников. Похоже, в этой мастерской творили люди самых разных взглядов на искусство. Да и на жизнь. В мастерской было холодно, воняло краской, растворителями, дыхание пришедших густым паром окутывало их головы.

Вошедшие сидели на диване и тупо смотрели в разные стороны, будто настолько надоели друг другу, что одно неосторожное слово, движение, взгляд могли привести к ссоре или к чему-нибудь похуже.

К тому же это были совершенно разные люди, совершенно не похожие друг на друга. Тот, которого звали Марк, был типичным евреем с нервным коническим лицом и черными глазами, в которых застыла извечная иудейская тоска и отчужденность. Его товарищ, наоборот, лицом был широк, скуласт, серые глаза чуть косили, и в них чувствовалась неуверенность в себе и неудовлетворенность.