Жернова. 1918–1953

— Избави бог! Никогда им не был! А с Левитаном… ну-у, не то чтобы дружил, но отношения имел хорошие и трагедию этого одаренного человека понимал, как мне кажется, вполне. Человек с раздвоенной душой, даже преогромнейшего таланта, никогда не сможет встать вровень с Толстым, Пушкиным, Репиным или Суриковым. Ну, там… в науке — вполне возможно. Отчасти даже в музыке. Но не в литературе и живописи… Я почему об этом заговорил? — извиняющимся тоном пояснил Иван Поликарпович. — А потому, что вы изволили утверждать, что если десяток влиятельных поклонников провозгласят вас гением, то вы гением и станете. Положим, провозгласили. Что, замечу, сделать в вашем случае не трудно, имея в виду, что рынок искусства целиком и полностью принадлежит евреям. Но надолго ли эта слава? И разве такая слава нужна истинному художнику? Поэтому-то, как мне кажется, вы и мечетесь, пытаясь подняться над национальным, воспарить над миром… Боюсь, ничего из этого не выйдет. А если и выйдет, то нечто уродливое.

— Национальное, воспарить, почва, евреи… — от презрения Марк опустил уголки губ и вздернул голову. — Вы рассуждаете так, будто все еще живете в конце прошлого века. Оглянитесь: произошла величайшая революция, она сотрет все национальности, сольет их в единый народ, устремленный в будущее, а не к созерцанию своего национального пупка. Лет через десять не станет ни русских, ни евреев, ни татар, а будут люди, основой мироощущения которых станет коммунистическая идеология. Тогда на Пушкина, Толстого, Репина будут смотреть, как на ископаемых. О чем вы говорите? Смешно вас слушать!

— Ну, смешно, так смешно, — согласился Иван Поликарпович. — А только не дай бог дожить до этого вашего слияния народов… Да и не сольетесь вы, евреи, с остальными народами! Более двух тысяч лет не сливались, а тут вдруг… С чего бы это? Да и другие пусть не сливаются! Зачем? Пусть русский с гордостью называет себя русским, татарин — татарином, еврей — евреем! Чем многоцветнее палитра, тем ярче сама жизнь. Вам ли, художнику, не знать этого!.. А вообще, давайте-ка лучше пойдемте пить чай. Вы раздражены, друзья мои… К тому же погода на улице наипрепакостнейшая…

— Нет, ну надо же! — воскликнул вдруг Саша, до этого безучастно слушавший спор, и с силой ударил кулаками по коленям. — Это надо же, чтобы революционеры не смогли разглядеть в нашем искусстве именно революционности! Это… это я не знаю, что это такое! Получается, что они признают революционность исключительно в социальной сфере. И больше ни в чем. Вот это до меня ну никак не доходит.

И на лице Саши отразилась такая мука, что Иван Поликарпович, решивший было уже прекратить бесполезный спор, не выдержал, сел рядом с Сашей на диван и положил свою узкую ладонь на сильную руку бывшего кавалериста.

— Вы не правы, Саша, — произнес он по-отечески увещевательно. — Они!.. Они очень даже узнали в ваших картинах именно революционное искусство. Они увидели в нем отчаянные попытки найти опору там, где этой опоры быть не может, где есть лишь разрушение и смерть… Подождите, Саша, не перебивайте, выслушайте! — остановил Иван Поликарпович попытку Саши прервать его речь. — Выслушайте, а уж потом… Право, вам никто этого уже не скажет: мы, старые художники, вымираем, как мамонты, и нашим полотнам уже сегодня пытаются дать такое толкование, повода для которого там нет и не могло быть… Да, так вот, о чем это, бишь, я? Ага, о революции! Всякая революция — будь это в так называемой социальной сфере или в сфере искусства — есть разрушение и умирание, которое хотят выдать за созидание. Они, то есть те, кто взял на себя исключительное право толковать искусство, узнали в ваших картинах свою революцию, вернее, то, что из нее получилось, они как бы посмотрели в нормальное зеркало и увидели, что рожа у этой революции кривая. И они испугались. Они испугались, что и другие увидят то же самое и отвернутся, отвернутся от них, революционеров. И тогда что? Тогда конец химерам. А в революционерах, давно замечено, очень развит инстинкт самосохранения. Они хотят жить, что вполне естественно и нормально, но не просто жить, а жить хорошо, и не после дождичка в четверг, а сегодня. Ведь, собственно говоря, ради этого и делаются всякие революции. В том числе и в искусстве. А хорошей жизни не получается, потому что корни подрублены, дерево на голодном пайке, оно еще зеленеет, но уже не плодоносит. Вы вашей так называемой авангардной живописью показываете, сами того не желая, из самых лучших побуждений, что нас всех ждет в будущем. И им становится страшно. Поэтому они вас и «не понимают». Понимают, Саша! Очень даже хорошо понимают! Но не разумом, а именно инстинктом самосохранения.

— Иван Поликарпович, откуда вы берете все это? Слушая вас, можно подумать, что вы есть самый отъявленный контрреволюционер. Право, мы с вами уже почти два года живем под одной крышей, и не имели представления, что вы можете так реакционно, если посмотреть правде в глаза… — воскликнул Марк.