Жернова. 1918–1953

— Да-да, сын, это очень хорошо, — подхватил Лев Давидович. — Однако необходимо проявлять крайнюю осмотрительность и осторожность в подборе людей, чтобы ГПУ не внедрило в эту сеть своих агентов. Случись такое — и все пойдет прахом. Представь себе, что перехватывается письмо Троцкого к московскому антисталинскому подполью! Письмо переписывается таким образом, чтобы спровоцировать подполье на преждевременную акцию — и мы потеряли лучших и преданнейших революции людей. Более того, мы потеряли доверие остальных. А это самое страшное в нашем положении.

— Я, папа, все это понимаю. Поэтому разработал систему контроля за нашей агентурой и за вербовкой новых агентов. Я думаю, что мы сумеем избежать крупных провалов. Все-таки у нас в СССР есть пять-семь тысяч преданных сторонников, активных троцкистов, и многие из них наши соплеменники, — это что-нибудь да значит.

— Не забывай, сын, что на той стороне, у Генриха Ягоды, против нас работают тоже евреи. Осторожность и осмотрительность в квадрате и в кубе — вот что необходимо в нашем положении. Учти, что Сталин теперь не отвечает за жизнь Льва Троцкого, поэтому любой теракт против нас может быть подан мировому общественному мнению как бытовое преступление, ничего общего не имеющее с политикой.

— Старик, что я слышу? Ты-и мировое общественное мнение! — воскликнул Соболевичус, картинно раскидывая руки. Его забавляли речи отца и сына относительно агентов ГПУ, когда самый настоящий агент сидит рядом с ними и мотает на ус каждое их слово.

Соболевичус не опасался разоблачения, и не только потому, что Троцкий — человек увлекающийся, что он доверчив, больше способен рассуждать об опасности, чем различать ее на практике, но еще и потому, что очень полезен ему, ни разу не дал повода в чем-то заподозрить своего помощника и телохранителя. Его сын в этом смысле более серьезный противник, но он полностью доверяет отцу. Однако сидеть молчаливым истуканом не в правилах тайных агентов, симпатии Троцкого Соболевичус завоевал еще и своими противоречиями ему, горячими спорами, из которых не единожды выходил победителем. И сейчас он повел себя в том же духе:

— Представляю себе мистера Черчилля, читающего сообщение о теракте на Принцевых островах, — хохотнул Соболевичус. — Другое дело — мнение левых, в первую очередь — коммунистов, социалистов и им сочувствующих…

— Их, дорогой мой, я и имел в виду, — раздраженно перебил речь своего помощника Лев Давидович. — Мнение мистера Черчилля, однако, тоже чего-то стоит: не последняя спица в британском колесе. Но главное — не борьба с ОГПУ, а создание своей революционной организации, своей компартии, своего всемирного Союза коммунистов, своего, наконец, Интернационала — в противовес сталинскому Коминтерну, который все более и более превращается в марионетку кремлевского сидельца. В будущих классовых боях мы должны выступать под флагом всемирной революции пролетариата, под флагом борьбы со всяким и всяческим оппортунизмом. Тебе, сын, придется взять на себя всю организационную работу в этом направлении. Уже сейчас надо подготавливать почву для такой организации. Своими статьями и книгами я буду способствовать этому.

— Я уже думал о такой организации, папа, — согласно склонил голову Левушка. — И заручился поддержкой некоторых влиятельных членов французской, немецкой, итальянской и других компартий, которые недовольны политикой Коминтерна и, разумеется, Сталина. В Париже у меня есть свои люди, готовые на все. Именно там, я полагаю, должен располагаться центр нашего движения.

— Ты, как я вижу, не сидел, сложа руки, — одобрил действия своего сына Лев Борисович. — Но центр должен находиться в Германии. Сегодня только немецкий рабочий класс способен на решительные революционные действия. И мы должны завоевать его симпатии на свою сторону.

— Ты, как всегда, прав, папа, но иметь запасную базу тоже не помешает… Кстати, давно хотел у тебя спросить, каким образом Сталин ухитрился удержаться у власти в двадцать четвертом году после оглашения ленинского «Письма к съезду»? Известные мне объяснения грешат недоговоренностью. Ведь и ты тоже поддержал оставление Сталина на посту генсека. Я понимаю, что и тебя Ленин охарактеризовал не с самой лучшей стороны, что твое выступление против Сталина могли расценить как, мягко говоря, бестактность: ведь речь шла о судьбе революции… И, наконец, откуда взялось это письмо? Ведь Ленин в то время, что называется, не вязал лыка.

Лев Давидович отставил в сторону бокал, закурил и долго молча смотрел на огонь в жаровне, щурясь от табачного дыма. Заговорил неохотно, будто что-то сдерживало его, но потом увлекся, отбросив в сторону условности: