Жернова. 1918–1953

— Мог, но не стал по тем же причинам, о которых я уже говорил. И вот вам подтверждение моим выводам, — горячился Лев Давидович. — Дзержинский в Москве среди своих ближайших помощников по ВЧК-ОГПУ держал исключительно поляков да прибалтов. Евреев он держал на вторых и третьих ролях. Мы все, и я в том числе, называем Дзержинского интернационалистом, а он был скрытым антисемитом. Я частенько замечал за ним неприязнь не только лично ко мне, но и к евреям вообще. Не жаловал Феликс Эдмундович и русских. На сей раз исключительно как польский националист. На первых ролях евреи были в Питере — при Зиновьеве. Когда же Дзержинского не стало, его заменил Менжинский. К тому времени Сталин уже был в силе, на руководящие посты в НКВД и ОГПУ людей он подбирал сам. Так там утвердился Ягода и появился Агранов, которые затем обзаводились своими же людьми, перетягивая их из Питера. Да и другие нацмены не дремали в этом же смысле. Например, Орджоникидзе обрастал грузинами, Микоян — армянами. Едва стали появляться руководители с Украины, как за ними потянулся целый шлейф хохлов и украинских евреев. В Харькове и Киеве хохлы и евреи грызлись, а оказавшись в Москве, выступали заодно. Я тоже старался, чтобы меня окружали свои люди: со своими чувствуешь себя увереннее. Все это видели, но никто не пытался противиться этому искажению интернационализма из той же боязни быть обвиненным в национализме и прочих грехах. Разве что Ленин был совершенно свободен от национализма, но зато в нем, выросшем среди мордвы и чувашей, сложился комплекс покровительства угнетаемым и забитым нацменам. Иногда во вред делу. Я думаю, что Сталина он выдвинул в ЦК именно на основе этого комплекса. А «чудесный грузин» оказался из тех музыкантов, которые играют на самых громких струнах самое тихое пиано, но когда им выгодно, дают полное форте.

В жаровне догорал каменный уголь. Зеленоватые языки ядовитого пламени пробивались сквозь черный шлак, высвечивая огнедышащее пекло. Пахло угарным газом.

Лев Давидович кивнул головой на жаровню, произнес устало:

— Люди в своих мечтах и желаниях часто хотят чего-то очень хорошего, но на их мечты и желания наслаивается столько всякой дряни… как на вот этот огонь наслаивается бесполезный шлак. Недаром сказано: благими намерениями мостится дорога в ад. Помяните мое слово: бюрократия когда-нибудь раздавит и самого Сталина. Не при жизни, так после смерти. Если Сталин не раздавит самою бюрократию. Но этого, увы, еще никому не удавалось: бюрократия бессмертна. Советская бюрократия сегодня имеет власть, завтра она захочет иметь к этой власти еще и деньги. Во всяком случае, многие сыновья сегодняшних бюрократов идут по этой дорожке. Бюрократия канет в Лету лишь после Мировой Революции и установления власти Советов во всемирном масштабе. Именно на это и должна быть направлена вся наша работа. Именно поэтому утверждение, что социализм возможно построить в отдельно взятой стране, есть бред сумасшедшего, преступление перед революцией и мировым пролетариатом, образчик лицемерия и крайней реакционности.

Глава 23

Апрель. Короткие весенние шторма то и дело весело морщат изумрудную гладь Мраморного моря.

С утра светит солнце, жара, лениво плещется прибой. Рыбаки на черных фелюгах копошатся со своими снастями, редкие купальщики бултыхаются в воде или жарятся на золотом песке. Неподвижные кипарисы черными истуканами дремлют в жаркой истоме, жестяные листья магнолий вспыхивают под солнцем и будто зеркалами отбрасывают в разные стороны веселые зайчики… Мир и благодать.

Но вот над фиолетовыми склонами Анатолийского нагорья появляется темная мгла. Она растет, охватывая горизонт. С тревожным жестяным звуком перекликаются магнолии, вздыхают акации, трепещут острыми вершинами черные кипарисы. С юго-востока тянет жаром пустынь. Налетает первый шквал, взвихривая воду. Торопливо сматывают сети рыбаки, остервенело гребут к берегу большими веслами. Пустеют пляжи. Ветер становится все сильнее, порывистее. Но солнце светит вовсю, все искрится и точно радуется предстоящему шторму. Через какое-то время мгла застилает и солнце — начинается очередной шторм. Но не слишком сердитый и совсем короткий. Однако успевает как следует раскачать волну.

Человек лет тридцати с выпуклыми внимательными глазами, вислым носом, скошенным подбородком и слегка выпяченными губами надвинул шляпу на глаза и, оглядевшись по сторонам, стал спускаться по каменным ступеням, выбитым в скалистом берегу моря, к узкой полоске песчаного пляжа.

Ветер трепал полы его светло-серого макинтоша, старался сорвать серую шляпу. Но когда человек спустился до половины обрыва, ветер уже не доставал его, пролетая над головой и падая с высоты на взбаламученную поверхность моря, покрывая ее белыми барашками.