Жернова. 1918–1953

Зубач, по пояс голый, волосатый, расписанный татуировкой, устраивается в сторонке вместе со старшим конвоя. Во время работы он не лезет в дела бригады и вообще особенно не разоряется: в бригаде нет уголовников, здесь сплошная «политика», контра, антисоветский элемент, кулаки и подкулачники, предатели и изменники, а Зубач просто урка, у него очередная отсидка, ему, собственно, все едино, какая власть, он отсидит свое или сбежит, если представится возможность. Его дело — следить, чтобы зэки не сачковали, а как и что делать, они знают лучше него.

Зубач презирает «политиков», называет их сараями, мужиками и всякими другими обидными, по его мнению, кличками, тем более что нынешние «политики», — мать их в дышло! — все какие-то недоделанные. Вот раньше, до революции, «политики» были совершенно другими: они умели постоять за себя, в них чувствовалась сила, сплоченность, связываться с ними было опасно. А теперь все какая-то деревенщина да мастеровщина, полудохлая интеллигенция и напуганный до смерти чиновник.

Те, старые, держались вместе, попробуй тронуть одного — придут и вежливенько перестреляют с десяток уголовников. А нынешние боятся собственной тени, сторонятся друг друга, над ними можно вытворять все что угодно — и никакого отпора. Конечно, случаются и среди них ушлые мужики, но редко, держатся они особняком, лагерное начальство глаз с них не спускает, и уголовники этим пользуются.

«При коммунизме, — говорит комиссар лагеря, — не будет ни воров, ни классово чуждых элементов. Все будут равны между собой, у каждого будет полная чаша: ешь-пей — не хочу!»

«Йёп! — думает Зубач. — Скучный такой коммунизм. Лучше совсем его не надо. Йёп!»

Зубач достает из кармана штанов серебряную табакерку, берет из нее щепоть табаку, вдыхает одной ноздрей, другой, сладко морщит свою звероподобную рожу, чихает.

Старший конвоя Коптилин, курносый, светлоглазый, скуластый малый лет двадцати пяти, завистливо поглядывает на Зубача. Коптилин знает, что заключенным не положено иметь при себе ценных вещей, которые есть собственность рабоче-крестьянского государства, но знает также, что воры как бы вне установленных правил, что они живут по своим законам, а правила распространяются в основном на «политиков», и его, старшего конвоя, обязанность следить за тем, чтобы эти правила «политиками» выполнялись неукоснительно.

Зубач закончил процедуру нюханья табака и принялся лениво рассказывать очередную байку из воровской жизни.

— Было это еще до революции, — уточняет он и цыкает слюной на желтый цветок, стараясь попасть на сидящую на цветке бабочку-капустницу.

Собственно, все его байки из дореволюционного времени, и получается так, будто до революции он только и делал, что боролся с проклятыми буржуями, которые награбили у трудящихся несметные миллионы, и украсть у них эти миллионы была святая обязанность всякого уркагана и революционера.

— Да, году в десятом, — уточняет Зубач. — Еду, поняешь (понимаешь), во Владикавказ. Вагон — первый класс. На мне, поняешь, все по высшему сорту. Прима, йёп! Со мной в купе едет буржуй. Армяшка. Тоже из Ростова. Поняешь, такой — весь из себя. Йёп! Очень большой, поняешь, такой буржуй. Денег — йёп! — куры не клюют. А мне, поняешь, много не надо. Я человек скромный. Йёп! Пьем мы с ним коньяк, кушаем шашлык, говорим о том, о сем. Я ему говорю: «Посмотри, дорогой, какая картина!» Он смотрит в окно, я ему в стакан сыплю порошок, он пьет свой коньяк, потом спит, я беру, поняешь, десять тысяч… царскими — йёп! — поезд останавливается, я схожу, поняешь, целый месяц у меня выходной: гуляю, женщины, вино, шашлык-машлык, то да се — йёп! — хорошая жизнь, поняешь…

Коптилин, который в поезде ездил всего два раза в жизни, а большие города видел только из окошка вагона, слушает Зубача с открытым ртом и недоверием в светлых глазах. Он бы и сам не прочь пожить такой жизнью, но у него другая «планида», да и буржуев давно повывели. Коптилину неохота возвращаться после службы в родную деревню на Вологодчине, где жизнь скучна и скудна, разве что пожар случится или замерзнет кто по пьяному делу. Нет, лучше остаться на сверхсрочную, но для этого надо заслужить расположение начальства, особенно — командира роты, и вступить в партию. Что касается расположения, то, можно считать, он его уже заслужил: не зря же ему присвоили звание старшего конвоя. А вот в партию вступать боязно: партийные кажутся Коптилину людьми особого склада, до которых тянись не тянись — не дотянешься. И с грамотой у Коптилина туговато…

Коптилин уже несколько месяцев ходит в старших конвоя, слывет среди заключенных зверем, знает об этом и всячески поддерживает свою репутацию. За ним числится несколько трупов якобы при попытке к бегству, за отказ выполнить приказание и за другие нарушения инструкций. В таких делах он сомнения не знает.

Прошло с полчаса, дефект пути устранен, заключенные собрались в кучку в тени платформы, расселись на насыпи, закурили.