Жернова. 1918–1953

Коптилин взмахом руки подозвал к себе двоих конвойных, топтавшихся возле платформы, велел им сбить заключенных в кучу, а сам побежал к лежащему. Страх перед командиром роты, который еще не известно как посмотрит на случившееся, лишила Коптилина способности соображать.

— Кто его, рожа косорылая? — набросился он на охранника, татарина Хакимова, который, сам ничего не понимая, с испугом смотрел на корчащегося у его ног товарища. А тот уже и не кричал, а лишь протяжно стонал, сжавшись в комочек, и лицо его было синим, провалившимся.

— Моя ничего не видать. Моя тама стои, зека смотри, Петренко падай и кричи. Моя не виновата, — оправдывался Хакимов.

— Винтовку подбери, чурка казанская! — рявкнул на него Коптилин, и Хакимов кинулся поднимать винтовку Петренко, валявшуюся в траве.

— Живо-о-от, — простонал Петренко, виновато заглядывая снизу вверх в глаза старшего конвоя. — Умира-а-аю.

Коптилин в растерянности огляделся по сторонам. В инструкции ничего не было про тот случай, если с одним из конвойных что-то случится не по вине заключенных, а по какой-нибудь естественной болезни. Теперь и он понял, что Петренко не пришили, а его скрутила какая-то внутренняя болячка, но что делать, не знал. Возвращаться всей бригадой в лагерь, когда до конца рабочего дня еще далеко? Отправить Петренко с одним из конвойных и двумя-тремя заключенными?.. А может, у него все пройдет само собой?.. А если не пройдет?.. А-а, черт! Это надо же так влипнуть, и именно тогда, когда решается вопрос о том, оставлять его на сверхсрочную службу или нет…

Неожиданно стемнело так, будто наступила ночь. Что-то зловещее надвинулось на лес, широкой гривой подступивший к колее, на раскинувшееся по сторонам болото с редкими чахлыми сосенками. Стих ветер, ничто не шелохнется, не качнется, лишь по листьям ближайшей молодой осинки вдруг пройдет рябь, будто вздрогнет осинка от страха перед надвигающейся бурей.

Оглушительный удар грома, последовавший за ослепительной вспышкой, бросил Коптилина и Хакимова на землю. Совсем близко, шагах в пятидесяти, загорелась раскидистая сосна, стоявшая особняком от остальных деревьев гривы, и на кучку людей дохнуло чем-то запредельным — смертью повеяло.

Новая вспышка молнии и новый удар грома. Казалось, что небо решило уничтожить эту жалкую кучку людей, вот только прицелиться получше и тогда…

Снова взметнулся вихрь, первые капли дождя смачно шлепнулись о шпалы и рельсы, о широкие листья лещины. Ветер раздувал огонь, отрывал от горящей сосны ветки, кидал их на другие деревья, на сухой мох болота. Уже кое-где занялось, задымилось, заметались робкие язычки пламени.

Стало еще темнее, лишь полыхало в стороне, будто кто специально зажег факел, будто знак давал небесным силам, что вот здесь, совершенно беззащитные, сбились в кучу люди, и на каждом из них — грех, грех, грех! — и силы небесные вот-вот обрушатся на них и раздавят.

Гаврила лежал на шпалах между рельсами, там, где его застала команда ложись, и думал о том, что в такую грозу надо бы подальше быть от железа, потому что еще давным-давно, до революции, путейский инженер сказывал, что молнию притягивает к железу, что если кого застанет гроза на обходе, то лучше уйти от железки в сторону и переждать. Но Гаврила летом на железке не работал, так что в грозу попасть не мог, а тут, в лагере, уже случалось, что молнией убивало и убивало как раз на железке. Даже одного конвойного. Лучше бы, конечно, всем отойти в лес, но конвою не посоветуешь, шевельнуться — и то боязно: стрельнут и не охнут.

А молнии полыхают над самой головой, гром сотрясает землю, будто в нее вколачивают дубовые сваи огромнейшей «бабой». Ветер мечется из стороны в сторону, трещит горящая сосна, огонь скользит по болотному мху, перескакивая с кочки на кочку, уже занялись хилые болотные сосенки.

И тут стегануло по земле, по листьям деревьев и траве будто горохом, накатился тяжелый гул, подмял под себя все звуки, и люди, не думая о последствиях, вскочили и кинулись к платформе, под ее прикрытие.

Градины величиной с голубиное яйцо запрыгали, завертелись, защелкали. Они залетали и под вагон. Гаврила взял один такой кусочек льда и положил его на язык — и вспомнилась зима в Лужах, снеговые горки, долгое скольжение салазок к реке от пяти одиноких сосен туда, где за поворотом стоит его мельница…

Ругаясь и кряхтя, притащились Коптилин с Хакимовым, приволокли стонущего Петренко. Его подсунули под платформу, заключенные смешались с конвойными и…

…И тут что-то произошло: какая-то возня, кто-то вскрикнул жутким голосом, бабахнул выстрел, кто-то кинулся из-под платформы и ну бежать — и еще выстрел, и голос Зубача:

— Встать, йёп! Быстро! Быстро! Мать вашу в трясогузку!

Гаврила увидел в смутном свете догорающей сосны бригадира с винтовкой в руках, рядом Кузьму и — и тоже с винтовкой, лежащих кто как придется конвойных, ощеренное лицо Коптилина, его жутко неподвижный глаз, уставившийся прямо на Гаврилу.

Кто-то дернул Гаврилу за ногу, и он, ничего не соображая и даже еще не испугавшись, полез из-под платформы под град и дождь.