Жернова. 1918–1953

Что ж, это их право — покурить после каждой такой работы. Даже если она всего на несколько минут. А забота Зубача — чтобы перекур не затянулся слишком надолго.

Курят и конвойные — двое с одного конца, двое с другого.

Через несколько минут Зубач выступает из тени берез, кричит, вращая матовыми белками:

— Кончай, йёп, курить, мать вашу в тарантас! Быстро-быстро-быстро! — Чешет волосатую выпуклую грудь короткими мускулистыми руками, лезет на платформу. За ним туда же забирается и Коптилин. — Пошел! — кричит Зубач, ложится на горячий песок, и вся процессия движется дальше.

Старший конвоя тоже не против поваляться на песке, но — не положено. К тому же у этого Зубача наверняка имеется нож. Да он и без ножа — экая харя звероподобная! — запросто голыми руками управится. С ним ухо надо держать востро. Ему жизнь человеческая — тьфу! — ничего не стоит. Поэтому Коптилин садится от Зубача на приличном расстоянии, не на песок, а на щебенку, садится к Зубачу боком, винтовку кладет на колени, штыком к бригадиру, и просит рассказать что-нибудь еще из прошлой жизни.

Глава 4

Во второй половине дня на западе начали собираться тучи. Оттуда, издалека, повеяло прохладой, долетел долгий раскат грома, будто тяжелогруженая телега проехала по булыжной мостовой, но не рядом, а на соседней улице.

— Похоже, с градом туча-то, — произнес Кузьма. — Шарахнет так шарахнет. Небось, опять на четвертой версте насыпь размоет. И-иэх-хо-хо, жисть наша.

Гаврила ничего не ответил. Да и чего отвечать? Если будет ливень, то точно — размоет насыпь на четвертой версте. Говорил путейский инженер, тоже из заключенных, что надо бы насыпь хотя бы обложить дерном, но начальство посчитало, что это если не причуда спеца-антисоветчика, то явное вредительство, направленное на отвлечение людей и средств от главного направления работ и затягивание стройки.

Даже после того, как насыпь уже несколько раз расползалась, начальство стоит неколебимо и считает, что тут тоже не в глине дело, а в злом умысле. Но знающие люди утверждали, что и дерн мало что изменит, коли глину сыпали прямо в болотину: там она лишь размягчалась и расползалась по сторонам. Вот так и печники, прежде чем печку класть, засыпают глину в яму с водой, она там киснет недели две-три, а потом берешь ее в ладонь, а она как та жирная каша, в которую кинули слишком много масла.

Через полкилометра вышли на впадину. Приподнимали шпалы, подсыпали под них гравий и песок. Работа надсадная, требующая сноровки и большой точности.

Спешили, потому что туча подошла вплотную — лилово-черная, с белыми сияющими гребнями. Она вот-вот закроет солнце. Видно, как тащатся между тучей и землей косые космы дождя.

Необычно яркая радуга вспыхнула в небе, образовав гигантскую арку, в которую и должна проползти туча. Из брюха ее, вздувшегося и волочащегося по самой земле, то и дело выплескивались бело-голубые зигзаги, и могучий гром, раздумчиво помедлив, сотрясал землю и небо, словно на огромной скорости сталкивались гигантские вагоны, груженые гранитными глыбами…

Природа покорно замерла перед надвигающейся грозой. Замолкли кузнечики, пропал болотный лунь, исчезли трясогузки, лишь комары да слепни стали злее, да солнце палило немилосердно, будто ему уж и не светить больше, а если напоследок, так вовсю.

И вдруг — бешеный порыв ветра. Деревья, кусты, травы — все пригнулось, припало к земле и друг к другу. Полетели листья, ветки, всякий мусор. Какая-то птица, не в силах вырваться из подхватившего ее вихря, металась среди несущегося над лесом хлама, потом камнем пала вниз.

— Быстрее! Быстрее! Мать вашу через сидельник! — орет Зубач, натягивая рубаху на волосатое тело.

Но люди и так спешат, удары по металлу все чаще, уже никто не ходит, а бегает, и все молча, молча…

И тут — крик! Сперва протяжный, воющий, потом короткие, частые вопли. Все выпрямились, глянули в ту сторону, где стояла пара конвойных: один из них валялся под откосом и то подтягивал ноги к животу, то судорожно выпрямлял их, а из черного провала его рта несся звериный вой.

Несколько секунд длилось всеобщее оцепенение. Первым пришел в себя старший конвоя Коптилин.

— Ложись! — заорал он, вскидывая винтовку. — Ложи-ись, суу-уки-и!

Зубач дернулся было к вагону, но Коптилин крутнулся в его сторону, клацнул затвор, грохнул выстрел, пуля вжикнула у бригадира возле уха, он плюхнулся ничком в траву и замер, сцепив руки на затылке.

— Кто? Кто-о? — орал Коптилин, поводя винтовкой над лежащими заключенными. — Кто его пришил, суки? Всех порешу-у-ууу!

Лицо у старшего конвоя перекосило от страха и ненависти, будто не он несколько минут назад равнодушно наблюдал за работой заключенных, курил рядом с бригадиром и благодушно слушал его воровские байки.

Что-то прокричал конвоир, склонившийся над лежащим товарищем, но его крик потонул в вое ветра и грохоте грома.