Жернова. 1918–1953

Иногда Ермилову кажется, что все и всё на свете ополчились против него, что он совершенно чужой в этом мире человек, что революция, которой отдано столько сил и большая часть жизни, сменила направление и движется куда-то не туда, а люди заняты только собой и им наплевать на великие идеи и цели. Многие буквально посходили с ума, будто для того только и делали революцию, чтобы набивать брюхо, заполнять свое гнездо всякой ненужной мещанской дрянью: слониками, кошечками, вазочками, подушечками, ковриками, кружевными накидушечками. Даже те, кто прошел царские тюрьмы и каторги.

На днях зашел по делу к секретарю волкома партии домой, а там, куда ни глянь, вся эта дрянь, и секретарь, заметив, как Ермилов скептически разглядывает его жилище, стушевался, забормотал что-то о том, что это, мол, родители, что вещи перешли по наследству — не выбрасывать же! — а так он и жена вполне сознают и понимают, да все как-то… и привыкли уже. Короче, мямлил и трусил, а был когда-то, если верить анкете, боевым и выдержанным товарищем.

Но главное — все это контрабандное, все оттуда, из-за кордона, а это, считай, тихая контрреволюция, моральное разложение вчерашних революционеров, против чего, в частности, и направлена ОГПУ — Объединенное государственное политическое управление — по-ли-ти-чес-кое! — и, следовательно, в ту же сторону направлена деятельность самого Ермилова. А как бороться с болезнью, если она поразила не только партию, но и сами органы, то есть то же самое ОГПУ?

Имелись у Ермилова данные, что некоторые пограничники и таможенники замешаны в связях с контрабандистами и, не исключено, с недобитыми контриками, осевшими в Речи Посполитой… будь она неладна! Только данные эти требуют веских подтверждений, а их у него нет. Зато среди населения местечек, в основном еврейского, во всю ходят польские и немецкие товары и растекаются дальше, аж до самой Москвы. И не удивительно: граница, установленная между Польшей и СССР после войны с поляками в двадцатом, рассекла край по живому, оборвав родственные и всякие иные связи, налаживаемые десятилетиями. Евреи всех этих местечек всегда промышляли ремесленничеством и мелкой торговлишкой, а их упорное нежелание заниматься сельским хозяйством или переселяться в новые промышленные районы, где началась большая индустриализация и где остро не хватает рабочих рук, толкает их на то, чтобы заниматься торговлей нелегально, контрабандно.

Но где контрабанда, там и шпионаж, а чтобы это пресечь, надо запереть границу на крепкий замок. Ермилов уже писал в центр, что необходимо усиливать заставы, что нельзя допускать, чтобы на границе служили местные же, связанные с той и с этой стороной родственными узами, что вообще надо чаще менять руководящий состав погранзон, потому что контрабандисты покупают некоторых на корню… Не всех, разумеется, но достаточно купить одного начальника заставы или таможенника, чтобы беспрепятственный проход на ту и на эту сторону был обеспечен.

Свои соображения Ермилов облекал в расплывчатую форму предположений, он был осторожен, жизнь его кое-чему научила. К тому же в центре на руководящих постах полно евреев, многие из них вышли именно из этих западных местечек, здесь их корни, здесь когда-то Бундт собирался строить отдельный еврейский социализм, здесь живы еще различные сионистские организации, в которых он никак не может разобраться, и достаточно малейшей зацепки, чтобы обвинить Ермилова в великодержавном национализме, шовинизме, антисемитизме, антипартийности и прочим в этом же духе — и конец его предрешен.

Иногда Ермилову кажется, что его послали сюда специально, чтобы он свернул себе шею, хотя район этот и само поприще он выбрал сам: никто его не неволил. Впрочем, выбирать особо было не из чего. Восемь лет назад Дзержинский, подвергшийся нажиму со стороны Ленина, выслушав из уст Ермилова историю с убийством крестьянского активиста Ведуновского (про убийство Орлова-Смушкевича и его подруги Ермилов благоразумно умолчал), предложил ему несколько мест, почти не дав времени на раздумье, и Ермилов выбрал этот маленький приграничный городишко. Скорее всего, на выбор повлияло то обстоятельство, что он когда-то, давным-давно, уходя от шпиков за кордон, несколько дней прожил в нем у одного знакомого еврея-контрабандиста, и городишко показался ему тем местом, где царствует покой. Но он тогда мыслил категориями масштабов всемирных, и ему не было дела до местечковых порядков и обычаев. А в двадцать первом, после всех передряг в Смоленске и Москве, Ермилову особенно не хватало покоя. Как и возможности задуматься над происходящим, над своей судьбой.