Жернова. 1918–1953

Это походило на детскую игру в жмурки, когда ты пытаешься схватить ведущего, ориентируясь на звук колокольчика в его руках. Ты топчешься на месте с раскинутыми руками, куда-то двигаешься, натыкаешься на шкаф, диван, стол, роняешь стулья, а колокольчик уже звенит у тебя за спиной. Когда это повторяется много раз, ты начинаешь чувствовать свое бессилие, хочется сорвать с глаз повязку, смех окружающих все громче, твои движения все нелепее — это злит, выводит из себя. А Ермилов гоняется за колокольчиком уже лет восемь, звук его все слабее, часто пропадает совсем, будто ведущему надоела игра, и он…

В том-то и дело, что нельзя понять, что же он, этот ведущий, делает, куда пропал колокольчик… повязка давит на глаза, и надо бы снять, да не получается.

Да, уже восемь лет, как Ермилов прозябает в этой дыре. Восемь лет, подумать только!.. Но он до сих пор помнит осень двадцать первого до мельчайших подробностей, и снова, раз за разом, возвращается мысленно на пройденный им путь, но никак не может доискаться до истины, всегда что-то мешает, всегда тихий звон колокольчика уводит его в сторону…

Глава 15

Напоив лошадь, Ермилов снова выехал на дорогу. До городишка оставалось версты четыре. Над головой сплелись кроны могучих лип, солнечные лучи лишь кое-где пронзали устоявшийся полумрак, пятнали дорогу и стволы деревьев тревожными отметинами. Казалось, стоит попасть в яркий пучок света, как станешь видимым для темных сил, населяющих лес.

Послышался скрип колес, окрики погонщиков, и вскоре из-за поворота показались вислорогие быки, тянущие скрипучие арбы. Погонщики-белорусы, заметив Ермилова, еще издали стащили с головы широкополые соломенные шляпы.

Ермилов досадливо поморщился: уже больше десяти лет советской власти, а эти безропотные белорусы все никак не отучатся от старых привычек кланяться каждому начальнику.

Хотя Ермилов тоже одет неброско, и на нем такая же соломенная шляпа, что и на погонщиках-белорусах, но за несколько лет его узнали далеко за пределами волости. Особенно его двуколку.

Непонятно, однако, относятся ли к нему с уважением или только со страхом. Сам Ермилов не исключает необходимости некоторого страха перед властями со стороны так называемого несознательного элемента — на то он и несознательный. А вот когда все станут сознательными, то есть сознательно будут поддерживать советскую власть и мировую революцию, тогда и страх, как дисциплинирующий фактор, отпадет сам собою. Но до этого, судя по всему, еще далеко, так что конца-краю не видать в голубой дымке не поддающегося солнцу тумана.

Ермилов съехал на обочину, пропуская обоз. Закурил. Со стороны он производил впечатление человека беспечного и благодушного: приветливо отвечал на поклоны погонщиков, цепким взглядом ощупывая повозки.

И долго ему еще слышались ленивые понукания, скрип несмазанных колес. Казалось, будто мимо, со скрипом и понуканием, проехала история, но не новая, а старая, равнодушная к тем революционным изменениям, которые рождаются в больших городах, населенных рабочим людом. Даже представить трудно, когда изменения достигнут этих полусонных краев, расшевелят здешний народец.

Пустив лошадь легкой рысью, Ермилов снова погрузился в свое прошлое. Но картина не складывалась, ускользала от его взора, как ускользает большое полотно, когда пытаешься рассмотреть его в темном помещении со свечкою в руках.

Да, вот Горький в прошлом году приезжал в СССР, побыл немного и опять уехал за границу. Газеты писали — по болезни. Ну да, конечно, у Алексея Максимовича чахотка. А еще говорили, что в молодости будто бы пытался застрелиться — пуля пробила легкое. Ермилову запомнились глаза Алексея Максимовича: усталые, растерянные — глаза большого ребенка. Даже на чужбине — до революции — у него были совсем другие глаза, хотя по России тосковал отчаянно. Вспомнился Дзержинский: серое лицо, лихорадочно горящие глаза, красные от недосыпания и усталости. И слова, сказанные на прощание с неистребимым польским акцентом: «Пора, Егор, излечиваться от подпольного индивидуализма. Сегодня и всегда все будет решать коллектив».

И опять про гибель Орлова-Смушкевича не было произнесено ни слова. Не говоря об остальных.

Ермилов давно заметил, что люди, наделенные властью, даже не слишком большой, часто рассуждают о таких вещах, которые существуют исключительно в их воображении, а обычный человек, сколько бы ни оглядывался, ничего похожего разглядеть не может.

Что такое, например, коллектив? Что-то не припомнит Ермилов, чтобы некое объединение людей, членом которого ему доводилось становиться, отвечало этому названию. Рано или поздно, но выясняется, что практически каждый искал в этом объединении возможности реализовать свои интересы. И вчерашние товарищи расходятся в разные стороны, чтобы объединиться с другими людьми и снова выдать это объединение за коллектив, преследующий общую цель.