Жернова. 1918–1953

Вообще говоря, Касьян давно уже, с тех самых пор, как вернулся из поездки по сопровождению злополучного эшелона с продовольствием для голодающих Поволжья, после непонятной и страшной своей загадочностью смерти Ведуновского, после того, как в газете «Правда» стали печатать про то, как на самом верху, не говоря уж о губерниях, воровали хлеб и прочие продукты, собранные для голодающих, о том, что был суд и многих приговорили к расстрелу, — с тех самых пор стал он чего-то бояться и даже в собственной избе не испытывал былой уверенности. Все чудилось ему, что вот-вот что-то случится — и ночью придет за ним маленький следователь и примется пытать, почему это Касьян Довбня решился на оговор чека, с каким-таким умыслом? И сны Касьяну снились нехорошие, не сулящие добра, а одни только несчастья. И хотя за эти восемь лет, то есть со дня гибели Ведуна до касьянового директорства, ничего такого не случилось, он, тем не менее, все это время жил в страхе перед неизвестностью, а каждый вызов в волостной комитет партии страхи эти только усиливал. Заглушить страх и чувство обреченности Касьян мог только самогонкой.

Однажды Касьян потерял свой партийный билет и так, неожиданно для себя, обрадовался этому событию, что с радости напился до бесчувствия. Было это году в двадцать шестом, проводилась в ту пору очередная чистка партийных рядов, и его могли очень даже просто вычистить без так называемых оргвыводов и последствий, как вычищали тогда многих других, утерявших билет, — то есть не за контрреволюцию, а лишь за потерю бдительности и ответственности. И ничего: люди продолжали жить и даже не особенно горевать.

Билет, однако ж, вскоре нашелся: его Меланья перепрятала в другое место и сама же про него забыла. После у Касьяна долгое время держалось желание куда-нибудь самому задевать свой билет, чтоб и не найти, но он так и не решился на этот шаг. Да и то сказать: одно дело — потерять нечаянно, и совсем другое — по собственной воле. Вдруг его начнут допрашивать, вдруг как-нибудь прознают и уж тогда точно решат, что он против советской власти и партийности. А такое обвинение — хуже смерти. Почему хуже и как это может выглядеть на самом деле, Касьян знал только понаслышке, но был уверен, что для него специально придумают что-нибудь такое, что другим и не снилось.

А вышло на самом деле невероятное: для него наибольшим наказанием стало именно директорство. Каково жить рядом с семейством, главу которого засудили из-за Касьяна же! Каково смотреть в глаза Гаврилиной Прасковье, его детям! Каково, наконец, ловить на себе их взгляды, от которых по телу бегают мурашки! Э-э, об этом не расскажешь, это надо испытать на собственной шкуре.

А вот Меланья — та освоилась быстро, хотя тоже очень не хотела перебираться на мельницу, и никакие страхи, похоже, ее не мучают. Ее даже не волнует, что будет, когда вернется из заключения Гаврила. А Касьяну представить себе — и то жуть берет отчаянная.

Но еще больший страх поселился в душе Касьяна, когда стало известно, что Гаврила сбежал из лагеря. Не было ни малейшего сомнения, что сбежал он оттуда исключительно для того, чтобы поквитаться с Касьяном Довбней. А иначе зачем ему бежать? Никакой другой причины быть не может. И Касьян со дня на день ждал появления Гаврилы.

Особенно его пугали ненастные ночи. Известное дело — как раз такие ночи и предназначены для всяких преступлений. Еще боялся Касьян ездить в одиночку. Он при всякой возможности брал с собой кого-нибудь из детей, будто ребенок сможет защитить его от Гаврилы. Нет, на это Касьян, разумеется, не рассчитывал, но был почему-то уверен, что при ребенке Гаврила не станет чинить над ним суд и расправу.

Меланью его страхи мало беспокоили. Она то забудет закрыть на ночь дверь их спальни на засов, то чего-то не поделит с Прасковьей или ее детьми, и тогда несколько дней стоит крик и взаимные упреки. Но стоит Касьяну заикнуться о грозящих им несчастьях в случай появления Гаврилы, как Меланья начинала насмехаться над ним и делать что-нибудь назло.

Но однажды она привезла из волости ружье-одностволку и патроны, сунула их мужу в руки и бросила, презрительно скривив губы:

— На, а то от тебя со страху-то аж воняет.

Ружьем Касьян успокаивался недолго. Вскоре его вызвали в волком партии и выдали настоящий револьвер. Как, впрочем, и другим сельским ответственным работникам-большевикам. Разумеется, ему выдали револьвер не для того, чтобы он защищался от беглого Гаврилы Мануйловича, а потому, что в ту пору, как объяснили собравшимся активистам, на деревне произошло усиление классовой борьбы, которую они, сельские активисты, должны встречать во всеоружии не только со стороны марксистско-ленинской теории, но и революционной практики.