Жернова. 1918–1953

Разве что евреи… Но коллектив у них, или что-то другое, направлен ли он на общее благо или только на благо евреев, а среди самих евреев на благо немногих, понять совершенно невозможно. Да и революция… она объединила некую часть людей, самых активных из них, а теперь — полный раздрай. Троцкий, Сталин, Зиновьев с Каменевым, Бухарин… — разве это коллектив? Почитаешь газеты — пауки в банке. И кто из них прав, кто виноват? Умные книги, которые Ермилов читает по ночам, пытаясь понять существо нынешних процессов, ни о чем ему не говорят.

Феликс умер в двадцать шестом.

Узнав об этом, Ермилов ушел в лес, бродил целый день, впервые плакал, хотя никогда с Дзержинским близок не был. Даже смерть Ленина почему-то не произвела на него такого гнетущего впечатления. Может, потому, что она случилась тогда, когда единство партийных рядов еще казалось незыблемым, все было более-менее ясным. Смерть Дзержинского будто закрыла некую страницу, которую уже никто не в состоянии прочесть. А ведь на этой странице есть кое-что и о самом Ермилове. Не исключено, что новые люди постараются эту страницу переписать и вставить туда новые имена…

Наконец, Сталин… Что это за человек? Как так получилось, что именно он оказался у власти, оттеснив всех, кто стоял рядом с Лениным? И что там, в Москве, происходит: борьба за власть или борьба за идею? И так ли уж хорошо, что ему не известна вся правда? Разве он только пешка? А может, и действительно — пешка? Сам к власти никогда не стремился, знал хорошо свое дело, считал, что без него, Ермилова, партии обойтись никак нельзя. И был доволен. Почему сейчас нет ни былого удовлетворения, ни былой уверенности в собственной нужности?

Лошадь вдруг всхрапнула, Ермилов встрепенулся и понял, что задремал. Еще не видя никакой опасности, схватился за карабин… Ну да, так и есть: вон что-то мелькнуло впереди! Вгляделся — точно: двое рысцой, согнувшись, перебегают дорогу саженях в ста. Все в их позах говорило Ермилову: чужие! Враги!

Он стегнул лошадь, погнал ее к тому месту, где только что проскользнули двое, где еще колыхались ветви кустарника. Соскочил на землю, крикнул, вглядываясь в зеленый сумрак:

— Сто-ой! Приказываю останови-иться! Стрелять буду!

Но в ответ лишь треск веток, затихающий в глубине леса.

Ермилов кинулся вслед, бегал он неплохо, и через минуту увидел, как меж деревьев снуют две тени, безостановочно и привычно. Он снова приказал остановиться, тогда одна из теней замерла, обернулась и будто что-то стряхнула с себя. Ермилов понял — оружие.

Он вскинул карабин, выстрелил первым, еще раз и еще. Тень слилась с деревом.

Ермилов двинулся в ту сторону, перебегая от дерева к дереву. Второго видно не было, и это настораживало.

Выстрел грянул неожиданно и несколько правее, чем ожидал Ермилов: он прозевал перемещение противника. Еще выстрел — пуля обожгла правую руку повыше локтя.

«Хорошо стреляет, сволочь!» — подумал Ермилов беззлобно. Он попытался вскинуть карабин — рука не послушалась. Тогда он, присев за дерево, вынул левой рукой наган и стал ждать.

Минута-другая-третья. Человек не выдержал, отделился от дерева.

Ермилов навскидку послал в него несколько пуль. Кажется, попал. Но уже никого не было видно, лишь сизое облачко порохового дыма плавало в двух метрах от Ермилова, истончаясь и растворяясь в листве.

Рукав гимнастерки набухал кровью, боль становилась нестерпимой, о дальнейшем преследовании неизвестных нечего было и думать.

Ермилов вернулся к двуколке, вынул из полевой сумки бинт, крепко перевязал руку поверх гимнастерки. Похоже, кость все-таки задета — плохо. Чертовски плохо. Стиснув зубы, чтобы не стонать от боли, погнал лошадь в городишко.

Глава 16

Отъехав от мельницы, Касьян Довбня достал из-под сиденья помятую и поцарапанную флягу, отвинтил пробку — в ноздри ударило крепким самогонным духом. Сделав два больших глотка, икнул, завинтил пробку, сунул фляжку в карман пиджака, вынул из другого кармана сверток из белой тряпицы, где лежала краюха хлеба, головка чеснока и небольшая пластинка розоватого сала. Развернув сверток грязными, заскорузлыми пальцами, отломил от краюхи небольшой кусочек мягкого ситника, понюхал, сунул в рот, туда же дольку чеснока, откусил сала и принялся лениво жевать, сонными глазами следя за мотающимся лошадиным хвостом.