Жернова. 1918–1953

Старый мерин с прогнувшейся спиной не спеша тащил телегу, лишь наполовину загруженную мешками с мукой — помольный налог, который Касьян должен постоянно сдавать государству. Касьян не торопил мерина. Да и куда торопиться? Лужи — они, считай, под боком, и однорукий Митрофан никуда не денется. И обязательно повторится его ворчня, что помольщиков стало мало, а при Гавриле было много, потому Гаврила и сдавал тоже много; что с него, с Митрофана то есть, поскольку он есть советская власть, спрашивают, а так бы он, ежли б не спрашивали, сидел бы тихо да помалкивал; что Касьян, как он есть партийный, должен сознательно входить в положение председателя сельсовета и принимать меры, и прочее, и прочее — все это Касьян слышал уже ни раз, это самое предстоит ему услыхать и сегодня. Так что еще успеется.

С тех пор, как Касьяна Довбню сделали директором мельницы и он перебрался вместе со своим семейством из Луж, потеснив в просторном шулешкевичевом доме семейство Гаврилы Мануйловича, с тех пор, как засудили и отправили в лагеря самого Гаврилу, жизнь Касьяна явно пошла наперекосяк. Вместо ожидаемого директорства вышло черт знает что такое: он и за мельника, и за учетчика, и за кучера — и никому до этого нет дела, знай только погоняют и по директорской, и по партийной линии.

От всего этого, а более всего — от происшествия с Гаврилой Мануйловичем, Касьян стал пить еще больше, а чтобы было на что пить, начал поворовывать муку у помольщиков. Воровал он понемногу, да много ему и не надо — лишь бы было что обменять на самогонку и чтобы эта самогонка не переводилась…

А как он поначалу-то обрадовался перемене в своей жизни! Директорство — это тебе не в навозе ковыряться, это дело тонкое, партийное. Теперь он не только на словах, но и на деле становился проводником политики партии на селе, которая заключалась в том, чтобы внести пролетарский элемент в крестьянское… это… как его… житиё-бытиё. Так объяснили в волкоме его назначение.

И жена тоже обрадовалась предстоящей перемене: быть женой директора — о таком она и не мечтала. Только теперь Меланья по достоинству оценила Касьянову партийность, узрела в ней не только обузу, но и явную пользу. Наконец-то она могла доказать этим деревенским дурам, что она не просто абы какая, которую Касьян подцепил в городе из жалости к ее худобе, что она держит форс тоже не просто так, а со смыслом, и смысл этот раскрылся в том, что мужик ее теперь директор, а она — директорская жонка.

Но радость Касьяна, и без того какая-то ущербная, длилась недолго. А помрачение этой радости началось сразу же, едва он вступил на мельницу. Конечно, все испортил сам Гаврила Мануйлович. Не зря про него в Лужках ходит дурная слава, как о человеке строптивом и заносчивом, не зря он сын Чумного Василия…

Ну что ему, дураку, стоило тогда стерпеть, не перечить, когда Касьян вместе с волостным уполномоченным приехал на мельницу, чтобы объявить Гавриле решение волостного комитета партии? Был бы Касьян один, то — черт с ним! — он как-нибудь стерпел бы и поносные слова Гаврилы, и хватание за грудки, и даже оплеуху: в жизни своей Касьяну и не такое приходилось терпеть. Но ведь он же не один был — вот в чем вся штука! Как же он мог позволить нарушать авторитет своей партийности, да еще на глазах постороннего человека!

Опять же, он в тот момент пребывал уже не просто Касьяном Довбней, а директором мельницы, то есть являл собой Гаврилино начальство, которое Гаврила должен почитать и слушаться. А тот повел себя так, будто ему в штаны насыпали красных муравьев: весь побелел и затрясся, весь так и взвился.

— Я эту мельницу, — кричал Гаврила, — своими руками, а чтоб теперь на мою шею какого-то директора! Мне ее, мельницу-то, сход голосовал! Мне ваш волком — этот ваш волчий комитет! — как той собаке копыта!

И еще много обидных слов он произнес, и не только против Касьяна, но и против советской власти и партии. И все это при уполномоченном. А потом, значит, рукоприкладство. Да еще сын его, Лешка, когда Гаврила успокоился и ушел, взял и спустил с цепи кобеля, злющего, как сатана. И этот кобель очень даже потрепал уполномоченного: штаны ему разодрал и нанес разные телесные повреждения.

Нет, Касьян совсем не хотел, чтобы Гаврилу засудили: кто ж тогда на мельнице работать станет? — не директор же. Он думал, что Гаврилу постращают как следует и отпустят, и даже похолодел от безотчетного страха, когда судья прочитал приговор, — от страха перед неизвестностью.

И в Гаврилину избу он переселяться не собирался: директору вовсе не обязательно жить при мельнице, ему совсем не нужно находиться при ней неотлучно, его дело проверять время от времени, как там идут дела, давать указания и составлять бумаги для волости. А уж когда Гаврилу засудили, волей-неволей пришлось переселяться и впрягаться во все дела. Это директору-то! А в волкоме будто и дела нет до того, что мельника как бы не существует. Им подай только помольный налог. И возражать не имеешь права: сразу оргвыводы. Как тут не запить?