Жернова. 1918–1953

Вот качнулась ветка придорожного куста: птица ли слетела с нее, ветром ли ее колыхнуло, или она качнулась как бы сама по себе, необъяснимым образом, — и рука Ермилова непроизвольно замирает на ребристой рукоятке нагана.

Все-таки лес — чужая и чуждая для него среда. В городе легче. Даже среди массы вроде бы одинаковых людей — одинаковых своим безразличием к нему — Ермилов всегда находил нужного ему человека, определял его намерения. Крыши и окна домов, подъезды, подворотни, заборы, сараи, лавки, кабаки и рестораны, железнодорожные станции и вокзалы, порты с их причалами и пакгаузами — все это была его родная стихия, где он чувствовал себя свободно и раскованно. А лес, овраги, холмы, ручьи, бурелом — они ему ничего не говорили, он так и не научился читать их внутреннюю сущность. Здесь были бесполезны его способности к перевоплощению, знание языков и человеческой психологии.

Здесь вообще не нужен был Ермилов, здесь нужен был другой человек, а для Ермилова это просто ссылка. Но он почему-то был уверен, что рано или поздно понадобится снова и его позовут.

Дорога выбежала к самой Случи, и Ермилов пустил кобылу шагом к воде. Здесь он всегда поил лошадь, иногда купался, смывая с себя дорожную пыль, перед тем как въехать в опостылевший ему городишко. Место открытое, незаметно не подобраться.

Лошадь вошла в воду, жадно принялась пить. Ермилов сидел нахохлившись, мысли его унылой чередой двигались по раз и навсегда заведенному кругу, из которого не вырваться.

Ермилов не умел и не любил философствовать на отвлеченные темы, считал это занятие пустой тратой времени, и в городе ему на ум никогда не приходили мысли о жизни и смерти, о том, что такое человек между своим появлением на свет и уходом в неизвестность. Он избегал, сколько мог, философии на Капри, полагая, что она уводит от конкретных дел, затемняет саму жизнь, хотя и с уважением относился к людям, преподававшим ему основы знания мира: к Луначарскому, Ленину и другим лидерам российской социал-демократии. Здесь, на природе, однообразно утомительные путешествия на двуколке, равномерный топот копыт, шуршание обрезиненных колес, мелькание деревьев, кустов, полян — все это наводило на мысли, сумбурные и не идущие к делу, и мысли эти он почему-то от себя не гнал, они текли как бы сами по себе, вне его сознания и воли.

Чаще всего это были мысли о себе самом, о том, почему его собственная жизнь сложилась именно так, а не иначе. Ермилову хотелось найти какое-то логическое объяснение своей жизни, должна же здесь быть какая-то закономерность, ибо случайности в его жизни играли роль второстепенную, если вообще что-то значили. А понять свою жизнь — это, как полагал Ермилов, означало прежде всего понимание тех процессов, участником которых он был и продолжал оставаться, но которые почему-то уже не зависели от него, продолжая между тем оказывать влияние на его судьбу. Тут поневоле ударишься в философию, и он таки в нее ударился, раздобывая, где только возможно, сочинения Маркса, Энгельса, Ленина. Он полагал, что если все идет так, как они предвидели и предсказывали, то, следовательно, он ничего не понимает в происходящем, не видит указанного предопределения.

Или тут дело в другом: все идет совсем не так, как предвещали великие. Остается разобраться, где правда, а где кривда. Потому что он не может, не имеет права действовать слепо, он никогда — за исключением редких случаев — не был игрушкой в чужих руках, всегда вполне сознательно делал свое дело. И даже тогда, когда не совсем отчетливо понимал, зачем поступает так, а не иначе — в этом случае выручал классовый инстинкт, который его ни разу не подводил. Сейчас инстинкт молчал или, хуже того, начинал колобродить, проявлять строптивость. И Ермилов должен понять — почему?

Чаще всего, начиная задумываться над жизнью, Ермилов вспоминал свое последнее пребывание в Москве, встречу с Горьким, встречу случайную, но на несколько лет определившую его судьбу. А ведь не состоись эта встреча, может, гнил бы он в какой-нибудь яме, наспех засыпанный землей, и ни одна собака не узнала бы, где он нашел свое успокоение.

И еще. Было что-то, связанное с этой встречей, что-то неуловимо темное, но в конце концов могущее объяснить Ермилову, что же все-таки происходит с ним, со страной, с людьми, с революцией. Этот ответ таился в каких-то запутанных закоулках его сознания, сумбурные мысли Ермилова метались вокруг да около, натыкаясь на ответы, которые ни раз попадались ему в этих поисках, но, к сожалению, ничего не проясняли.