Жертва

В Бахтриони злы татары
Темной ночью совещаются!
Отобьем скота отары,
С жизнью пусть тушин прощается.

На Алванском поле станем

И в Ахмети виноградники
Жечь три ночи не устанем!
Иль алла! На битву, всадники!

Узнают о том тушины,

Препоясывают весело
Высоко мечи, с вершины
Вниз ползут, их мгла завесила.

Поздно звезды заиграли

Над лесными исполинами,
Прискакали к Накерали,
Врезались в Папкасы клинами.

Стали сил ряды несметны.

Конь, по-нашему подкованный[15],
След оставит незаметный,
Стрелы тоже уготованы.

Рассечем рассвет набегом,

Перервем шамхальцев линию,
Завладеем – горе бекам –
Бахтрионскою твердынею!

Выходи, султан, сначала

Посмотри глазами пыльными.
Сколько витязей примчалось,
Или выведем насильно мы.

Я, Сагиришвили Мети,

Предводимый дуба ангелом,
Проскочу сквозь башни эти,
Семерых отмечу франгулой,

Что освещена точилом,

Знамя вскину гомецарское!
А не то прощусь с светилом,
Вмиг на девушку татарскую

Обменяйте[16]

Мети-волка,На чадру – отвагу львиную…
Эй, тушины, ждать недолго,
Мчитесь, витязи, лавиною!

Кровь врагов бурлит рекою.

Наши души не погублены.
Сбит султан стальной рукою,
И шамхальцы все изрублены.

Эй, тушин, в бою бесстрашен!

Пусть стада твои утроятся.
На Алванском сорок башен
Из костей татарских строятся.

Поле отняли Алвани,

В сочных травах, бесконечное,
Не дремать шахмальцам в стане,
Скот наш там на веки вечные.

И ни царь, ни бог, ни ангел,

Ни медведь, ни дуб, ни гром еще,
Кто владеет силой франгул,
Не окажет дерзким помощи.

Меч тяжелый в пропасть кинет

Пусть жена, кто сам откажется
И Алванское покинет,
В жаркой битве не покажется.

Нет, трусливые мужчины

Не в Тушетии рождаются.
На коней! В огне вершины,
Праздник битвы приближается![17]

Саакадзе облегченно вздохнул. Он одержал необычайную победу на площади отваги.

Главный жрец взял из рук Гулиа знамя Алами и передал Георгию. Деканозы выстроились в три ряда, стройно направились к Хитано. Саакадзе со знаменем Алами твердо шагал за жрецами. В торжественном молчании все тушины последовали к жертвеннику, где Георгий Саакадзе произнесет клятву. Потом – пир и проводы мужественного воина до Баубан-билик.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Цветистые ковры и пестрые ткани свешиваются с желтых и синих резных балконов. Всюду на мутаках лежат бубны, дайры или чонгури. Неподвижны чонгури, обвитые лентами. Турьи роги и азарпеши пусты. Деревянные подносы и чаши, наполненные сладостями, пылятся на узорчатых камках.

Женщины, закрытые кружевными лечаками и покрывалами, безмолвно сидят на плоских крышах.

Разодетый Тбилиси сумрачно смотрит на мутно-коричневые волны. Тысячи сарбазов вползают за Вердибегом в Сеид-Абадские ворота.

– Танцуйте, черти! Пойте, собачьи дети! – кричат гзири, облетая площади и улички, размахивая нагайками.

Пронзительно взвизгнула зурна. Качнулись знамена. За ними молча потянулись амкары. Идут певцы, вяло распевая унылые песни. Идут танцоры, еле передвигая ноги. Идут купцы, поздравляют друг друга с радостным днем и прибавляют крепкое слово.

Царь Симон II въехал в Сеид-Абадские ворота.

Навстречу Симону скачет Исмаил-хан с персидской знатью. Скачут князья с вооруженными дружинниками. Ударил колокол Сионского собора, и тбилисские церкви подхватили звон.