Жертвы моря

«На остатках корабельного борта, — говорит „Летопись“, цитируя описание мичмана Говорова, — от левой крамболы до колокола, то есть на протяжении не более двух сажен, столпилось человек до сорока. В числе прочих здесь были супруга командира и жена боцмана Завьялова с грудным на руках младенцем. Положение жены капитана было мучительное: в одном платье, которое изорвало волнами, с непокрытой головой, с избитыми руками и ногами, с обагренным кровью лицом, пять раз смываемая волнами, она должна была выдерживать невыносимые истязания. Но среди общего бедствия, страдания не производили сильного впечатления. Общая участь поставила всех нас в бесчувственную безнадежность, заставляя забывать различия пола, возраста и звания; я не мог однако ж быть равнодушным при виде одной из несчастных матерей — это была жена боцмана Завьялова. Она не выпускала из рук своего ребенка и беспрестанно молилась, — молилась только о спасении своего младенца. Ребенок пробыл двое суток без пищи и питья, в одной тонкой рубашечке. Два раза он падал из рук матери в бурун и был вытаскиваем матросами на сетки, но и здесь волны, ежеминутно перекатываясь через наши головы, затрудняли ему дыхание. И не диво ли? Ребенок этот остался жив и здоров, оправясь совершенно в первый день нашего спасения».

Уже вторые сутки длилась агония страдальцев. Наступило утро 1 сентября, светлое, солнечное. Ветер стих и волны улеглись. Сильно поредели ряды погибавших. Кругом на обломках почти никого уже не было видно. Грот-мачту со спасавшимися на ней людьми еще накануне унесло в море, и после целых суток проходивший лоцманский бот снял нескольких еще оставшихся в живых закоченевших людей.

Дожившие до этого яркого солнечного утра уже ни на что не надеялись и как-то безучастно глядели на умиравших товарищей, ожидая своей очереди. Голодные и обессиленные многие звали смерть.

Но спасение было близко. В 11 часов утра на горизонте показался тендер и скоро приблизился к кораблю. Все стали молиться. На этот раз надежда не обманула. Тендер был специально послан для спасения погибавших. Вслед за тендером подошла и шхуна, и скоро все оставшиеся в живых были сняты с «Ингерманланда» и перевезены в маленький городок Мандаль, жители которого спешили наперерыв оказать помощь злополучным русским морякам.

Из экипажа «Ингерманланда» погибло всего 389 человек, в том числе 20 офицеров, 21 женщина и 7 детей. Спаслось 503 человека, в числе которых 11 офицеров, 7 женщин, 1 ребенок — младенец Завьялов.

III

По получении в Петербурге первых известий (из иностранных газет) о гибели «Ингерманланда», — известий, как оказалось впоследствии, не совсем верных, император Николай написал на сделанном ему 15 сентября докладе следующую резолюцию: «Строжайше исследовать, каким образом спаслись 16 офицеров, тогда как нижних чинов только 150. Ожидаю подробного донесения о сем несчастном происшествии».

Затем на докладе 17 сентября высшего начальства по тому же делу, император Николай пометил: «По прибытии командира отдать под суд, и строго исследовать, отчего при столь малом числе нижних чинов спаслось столько офицеров».

Суд оправдал командира и одобрил поведение команды во время крушения.

И по докладе приговора суда, император Николай написал такую резолюцию:

«Объявить капитану, что я его не виню в потере корабля; а офицерам и нижним чинам, что я совершенно доволен их поведением во время сего несчастья».

Я был еще ребенком, когда Марья Давыдовна Трескина, жена командира «Ингерманланда», бывала у нас в доме, и помню, какое ужасное впечатление произвел на меня, двенадцатилетнего мальчика, рассказ ее о пережитых двух сутках в Скагерраке.

Позже я слышал от одного старика, отставного матроса, бывшего на «Ингерманланде», несколько эпизодов об этом крушении. И закончив свой рассказ, старик прибавил:

— Это бог в наказание командиру послал такое несчастье.

— За что? — спросил я.

— Очень уж он был жесток с людьми.

Действительно «строгость» бывшего командира «Ингерманланда» была известна во флоте и выделялась даже в те «жестокие времена».

II. ГИБЕЛЬ "КАМЧАДАЛА"

Бывают крушения судов, если так можно выразиться, «парадные», вроде похорон по первому разряду. Блестящий катафалк с перьями, роскошный гроб усыпанный венками и цветами, восемь лошадей цугом в пышных попонах, множество факельщиков в приличных нарядах, толпа разодетых певчих, полицейские, жандармы, масса провожающих и длинная вереница карет.

И каждый прохожий, при виде такого кортежа, невольно глазеет и любопытствует узнать, кого это хоронят, и прочитывает в газетах некролог покойного.

Зато едва ли кто обратит внимание на дроги с крашеным простым гробом, везомые клячей в порыжевшей попоне, с оборванным возницей в траурной хламиде и смятом цилиндре, и, конечно, не поинтересуется узнать, кого везут на кладбище, кто это был горемыка, сзади гроба которого одиноко плетется какая-то женщина или сиротка-девочка.