Жестяной пожарный

Но человек предполагает, а Бог располагает. И кому предопределено стать львом пустыни – тот не станет морским волком, а иные и вообще остаются далеко за пределами животного мира, в лучшем случае они распевают бодрые песни, паря в небесах. 20 ноября «Жанна» отдала швартовы и вышла в открытое море навстречу штормам и приключениям, а уже через семь месяцев я заболел самой что ни на есть банальной корью и очутился в береговом госпитале в тунисской Бизерте. Через две недели меня поставили на ноги, но «Жанна» не планировала возвращаться в Тунис, и я был отправлен из Бизерты в Брест с попутным эсминцем.

Ошибается тот, кто считает, что увлечься опиумом европеец может лишь в юго-восточных портовых курильнях, в стороне от любопытных глаз. Вот уж наивное заблуждение! Белый опийный дымок равно оттачивает воображение и погружает курильщика в мир приятных грез как в китайском Шанхае, так и во французском Тулоне, где я впервые отведал бамбуковую трубочку, – и потом и не хотел, и не мог расстаться с ней двадцать лет. Дружба с «коричневым волшебником», которым можно было без хлопот разжиться в любом портовом баре французского побережья, не говоря уже о североафриканских притонах и дальше на юг, освобождала мне связанные общественными условностями руки, раскрепощала мысли, побуждала сочинять стихи и распахивала философские горизонты. Опий – природная маковая смола, древний дар, преподнесенный людям в начале времен! Возможно, и в Эдемском саду, под присмотром Адама и Евы, покачивались на сочных зеленых стеблях головки благородного белого мака. А почему бы и нет? Откуда нам знать?

Я не собираюсь никого уверять в том, что облако опийного дыма повисло над офицерским корпусом французского военно-морского флота. Но над половиной – да, повисло! Это – мое убеждение участника и свидетеля в одном лице, хотя я никогда в жизни не был специалистом в мире костлявых цифр, скорее – в мире разноцветных букв. После войны, в двадцатые годы – годы освобождения от чудовищных химер массового кровопролития и нелепой смерти, время несбыточных и несбывшихся надежд, – наркотики властно завладели нашим избранным обществом, в особенности творческой его составляющей, но не ограничились ею. Наркоманы стали интегральной частью послевоенного человеческого пейзажа, довольно значительной; все это знали, никто против этого не собирался предостерегать или засучив рукава вступать с наркоманией в борьбу. После всего пережитого – беженства, страха и скудости – публика желала «оттянуться», хоть ненадолго, хоть краем глаза заглянуть в воображенный мир совершенного довольства и успокоения. Наркотики служили пропуском в этот мир. Кто бы укорил наркоманов за такое желание?

На фоне заманчивой наркомании курильщики бамбуковых трубочек стояли особняком. Они не вписывались в разряд рядовых наркоманов и даже назывались иначе, более изысканно – опиоманы. Они, то есть мы, являли собою как бы аристократию наркотического сообщества, и для нас переход с опия на сильнодействующие препараты – кокаин, героин – означал падение в пропасть безусловной наркотической зависимости. Я с жалостливым пониманием относился к моим приятелям, «севшим на иглу», но сам никогда не вступал в эту опасную зону.

Окутанная опийным дымком, жизнь гладко скользила по накатанным рельсам. Время делилось на сегменты: исполнение служебных флотских обязанностей, мимолетные романтические приключения, чтение книг и сочинение стихов. Нас, молодых офицеров моего круга, ущемляла одна незадача – финансовая: жалованья лейтенанта со скрипом хватало на покупку наркотиков, цены на которые росли вместе с числом желающих их приобрести. Направленный после перенесенной в Тунисе кори в порт Лорьян на западном побережье, в Бретани, я оказался на грани черной меланхолии: сидение в гавани на миноносце, не выходящем в море, не доставляло мне радости. Мои сокурсники, не ссаженные по болезни в тунисский госпиталь и благополучно вернувшиеся восвояси на борту «Жанны», получили куда более престижные распределения – на крейсеры и линкоры, где они могли без помех продолжать строить карьеру морских офицеров. Один я, подхвативший проклятую корь невесть где, торчал в своей гавани без проблесков надежды на лучшее… Надо заметить, что к тому времени мое ослепление военно-морской жизнью несколько прошло, и я готов был взвесить все за и против пребывания на флоте. Морской волк из меня не получился, и шансы стать им в обозримом будущем были совсем невелики. Куда лучше, чем попусту щелкать зубами, сочинять стихи и прозу! Литературное и художественное окружение наверняка значительно приятней, чем офицерское – ограниченное и дисциплинарно-зависимое.

Но, укачиваемый умиротворяющими волнами бамбуковой трубочки, я все никак не мог собраться, напрячь силы и одним ударом меча разрубить надвое гордиев узел вязкой привычки. Мне нужно было наткнуться лбом на какое-то экстраординарное явление, которое пинком вывело бы меня из состояния устойчивого равновесия. И оно случилось – к счастью, я снова влюбился.