Жестяной пожарный

– Не погубит, – мягко не согласился я с Арагоном.

– Почему? – вопросительно поднял брови Арагон.

– Потому что только завистники гибнут в конкурентной борьбе, – сказал я без полной, впрочем, уверенности. – Анархисты лишены зависти, это чувство для них рудимент, табу. Не уверен, что они помнят о зависти Каина к Авелю и о первобытной конкуренции братьев – и к чему все это привело. А я помню! Одно-единственное живое движение, сохранившееся с допотопных времен, – анархия.

– Как интересно! – пробормотал Элюар, оперся локтем на стол и удобно расположил подбородок в ладони.

– Вы анархист? – с любопытством спросил Луи Арагон.

– Вот уж нет! – ответил я. – Даже в душе – нет.

Элюар поднял подбородок с ладони, закурил трубочку, затянулся и с головой утонул в клубах дыма.

– Из души тянется зеленое человеческое дерево, – прилетел из дымного облака голос Элюара, – душа сплошь оплетена его гибкими корнями… Надо познакомить нашего нового друга и коллегу с Луи Мартеном-Шоффье – им, несомненно, будет о чем поговорить.

Нельзя сказать, что с той встречи в писательском буфете в издательском дворе я стал своим в кругу молодых поэтов-сюрреалистов. Но первый шаг по парижскому литературному полю навстречу писательству был сделан. Калитка приоткрылась. Случайная встреча в богемном кабачке «Пощечина общественному вкусу», где я пришелся ко двору, отделила и отдалила меня от вчерашнего прозябания, полного пустой военно-морской суеты, и даже ужасная смерть у меня на руках моей тулонской Любови казалась мне отсюда, из новой жизни, трагическим событием в другом измерении.

Выход первой книги – для писателя событие важнейшее. Именно событие, а не верстовой знак, не придорожный камень: оно накладывает отпечаток на всю дальнейшую жизнь сочинителя – и несущественно, преуспеет он на литературном поприще или останется куковать в тени своих прославившихся коллег. Я понимал, что мои новые знакомцы, с которыми судьба меня свела во дворе издательства «Геометрический фазан», превосходят меня как в поэтических возможностях, так и в литературной известности, которой у меня еще не было и в помине. Они, стало быть, занимали более выигрышные позиции – но я и не думал поджимать хвост и складывать оружие: первая книга выйдет, известность придет. Кто знает, что нас ждет? Гадание на картах или на кофейной гуще – пустая трата времени: гадатели в косынке и с серьгой в ухе – жулики, а их клиенты, тянущиеся заглянуть в будущее, – доверчивые простаки, чтобы не сказать хуже. Будущее скрыто от нас непроницаемой завесой, мы о нем не знаем ничего – и слава богу! Кто, глядя на выпивающих поэтов под парусиновым тентом в парижском дворе, мог предположить, что Поль Элюар присоединится к коммунистам и вступит в их партию, а Робер Деснос после гитлеровского вторжения во Францию станет бойцом Сопротивления, уйдет в подполье и проявит отвагу, будет схвачен гестапо, подвергнут пыткам и депортирован в концлагерь! Да я и о себе самом не мог ничего путного предположить. Я испытывал своего рода идиосинкразию к гадалкам и гаданию. Вероятно, это было связано с тем, что я не был уверен в непременном наступлении будущего.

Первую книгу я решил не подписывать своим собственным именем, а придумал для нее совершенно нейтральный, хотя и окутанный дымкой таинственности, псевдоним – Аристэ. С чего вдруг Аристэ, почему Аристэ – я и сам не могу объяснить; это просто проявление присущего мне озорства и безобидный вызов судьбе. Но подписывать первую книгу своей «громкой» фамилией, которая может в ту или иную сторону повлиять на издателей и читателей, я определенно не хотел. Мне не нужны были ни особое почтение к моему высокому происхождению, ни, тем более, подозрения в том, что автор кичится своей принадлежностью к знаменитому роду, что мне вовсе не присуще. Что же до обращения к таинственной Марте, предпосланного моему сборнику, то это не более чем литературная игра, цветущая в душе каждого поэта. И вот по сей день никто не может достоверно разгадать, что это за Марта; да я и сам теряюсь в догадках. Она скорее фантом, чем теплое живое существо в моих руках, не имеющее, к слову, ни малейшего отношения к соблазнительной Марте моего раннего возмужания. А первое стихотворение первой книжки, получившей название «Песня для флейты и виолончели», вызывающе попахивало опийным дымком и было обернуто райскими лепестками божественного мака.

Теперь остановка за издателем, за его решением. Придется ему по вкусу моя рукопись, не придется? Понравится или не понравится? Я жаждал победы, но был готов к поражению. Вся моя жизнь, если вглядеться попристальней, складывалась из таких остановок в пути…

Издатель решил: печатать.

5. Меж двумя войнами