Жестяной пожарный

А потом на миг нагрянула тишина – и тут же обрушилась барабанным грохотом и заливистым хохотом дудука. Ни дудачей, ни барабанщиков нельзя было толком разглядеть – четверка музыкантов наяривала вовсю в притемненном рукаве, ведущем в кухню. Зато молодые танцоры на пятачке посреди зала, между столиками, были видны как на ладони. Они бешено перебирали ногами, обутыми в тонкие сапоги, на их поясных ремешках бились, как рыбы, украшенные серебром кинжалы, грудь обтягивающих торс черкесок украшали серебряные с чернью газыри, а на головах незыблемо, словно прибитые гвоздями, сидели высокие лохматые папахи. Боже, что они вытворяли, эти волшебники, под звучание строгой ритмичной музыки: подпрыгивали, виртуозно приземляясь на одно колено, вертелись волчком на месте, искусно размахивали своими кинжалами и с хрустом их скрещивали… Если это и есть русский мир, то я всей душой за него!

Но приобщение к нему одной лишь лезгинкой не ограничилось. Не успела еще осесть пыль, выбитая из досок пола пятками плясунов, на концертный пятачок, как в гавань, вплыли цыгане, подобно празднично украшенным гирляндами лодкам. В голове флотилии плыла, покачивая бедрами, как устойчивая барка, цыганка средних лет с гладко зачесанными волосами, тронутыми сединой; ее круглые бабьи плечи и полновесные мощные груди были задрапированы цветастой яркой шалью с длинной бахромой. В руках она держала небольшой бубен, опоясанный медными бляшками.

– Это Шура, – шепнул мне Жеф. – Шура Шишкина. Поет как птица райская. Я вас познакомлю.

Шура Шишкина остановилась посреди круга и отвесила публике поясной поклон – неожиданно легко и грациозно, при ее-то складе; мяса́ ее пришли в организованное движение, а потом воротились восвояси. Следовавшие за Шурой по пятам три цыгана в шелковых алых портках тоже застыли на полушаге и взяли гитары на изготовку. Зал ждал в приятном напряжении.

Позванивая бубном, Шура Шишкина удивительно чисто с нарочитой кое-где хрипотцой запела песню о последнем в России цыганском таборе и о любви, которая и смерти не по зубам. Голос певицы, казалось, лился не из ее горла, а из моего сердца. Наклонившись ко мне, Жеф переводил слова песни, и мне чудилось, что не о кочевом цыгане поет эта Шура, а обо мне самом… А потом она рывком, словно бы освобождаясь от задумчивой грусти, передернула плечами, тряхнула подолом пышной, многоярусной, до самого пола юбки и, по-плясовому притопывая, запела совсем про другое: «Эх, раз, еще раз, еще много-много раз!» И меня потянуло сейчас же, немедленно отпихнуть стол, вскочить на ноги и в полнейшем упоении последовать этому «Эх, раз, еще раз!..» Кессель наблюдал за моей реакцией с большим одобрением.

Но и это еще был не конец праздника. Обведя зал плавным движением беломраморной руки, Шура Шишкина, глядя прямо на наш столик, а точнее, на моего друга Жозефа, ударила в бубен, позвенела бляшками и запела во весь свой сильный, без изъянов и заусениц голос: «К нам приехал наш любимый, Есиф Шмульич дорогой!»

Посетители «Кавказского замка» уставились на почетного гостя; Кессель был тронут и улыбался без тени смущения.

– Пей до дна, пей до дна, пей до дна! – заливалась Шура Шишкина.

Жеф налил чачу в рюмки, чокнулся со мной и поднял руку со стопкой по направлению к концертному кругу, к Шуре. Певица увидела и улыбнулась благодарно.

– Русский человек в ресторане хочет танцевать, – поставив опорожненную стопку на стол, сказал Жеф. – Без танцев ресторан не ресторан, а какое-то бистро: ни два ни полтора… Ты хочешь танцевать?

– Хочу, – сказал я. – Танцевать люблю.

– Значит, ты из наших! – сделал заключение Жеф Кессель.

Мне было не совсем понятно: из наших – это каких? Русских или евреев?

– Цыгане закончат, и сразу начнутся танцы.

– А музыка? – спросил я. – Играть кто будет?

– Цыгане отсюда пойдут в «Царевича» петь, – со знанием дела сказал Жеф, – а из «Царевича» придет оркестр: саксофон, скрипка, гитара и тарелки. А пианино тут свое есть, вон стоит в углу.

Но до ухода цыган и начала танцев для всех публику ожидал еще один аттракцион, о котором по русскому Парижу ходили легенды. Единственным и главным действующим лицом этого спектакля был Жозеф Кессель, самый неординарный сочинитель на цветочном лугу французской литературы. Разве что Франсуа Вийон мог бы с ним сравниться.

Как только цыгане откланялись и опустела площадка посреди зала, Жеф, с порожним бокалом для шампанского в руке, поднялся из-за стола. Публика не спускала глаз с моего друга, смотрела зачарованно. Понимая, что всех нас ждет необычайное представление, я застыл и окаменел, как жена Лота, превратившаяся в соляной столб в тот роковой момент.