Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века

Лидер Христианско-социального союза Франц Йозеф Штраус утверждал: «Вечное преодоление прошлого, длительное покаяние — все это парализует народ, который “больше ничего не хочет слышать об Освенциме”». Он требовал «выйти, наконец-то, из тени Третьего рейха»[562]. Ганс Фильбингер, премьер-министр земли Баден-Вюртемберг (разоблаченный вскоре как военный преступник[563]) заявил: «С этим преодолением прошлого мы чересчур долго занимались саморазрушением нации». Фракция ХДС/ХСС в бундестаге призывала общественность сосредоточить внимание на «германской истории вне рамок национал-социализма»[564]. В итоговом документе конференции «Родина и нация — идентичность немцев», проведенной Фондом Конрада Аденауэра в сентябре 1982 г., утверждалось, что «после периода процветания наступает не только экономический кризис, но и кризис идентичности, утрата духовно-политической ориентации»[565].

Типичной была тирада, прозвучавшая в пятидесятую годовщину нацистского государственного переворота со страниц консервативного журнала «Die Politische Meinung»: необходимо покончить с «самооговорами», «преодолеть преодоление Гитлера, приведшее к студенческому мятежу 1968 г. и к фундаментальной переоценке ценностей»[566]. Михаэль Штюрмер (историк, выступавший также в роли политического советника канцлера Коля) именовал ФРГ «страной без истории». Будущее, с его точки зрения, «будет принадлежать тому, кто восполнит воспоминания, сформирует понятия и истолкует прошлое». Трактовка прошлого носила, по Штюрмеру, явно односторонний характер. Антифашизм был причислен им к сонму «призраков прошлого»[567]. Лидеры партий праворадикальной ориентации требовали от немцев «покинуть вавилонский плен манипулируемой историографии»[568]. Значительно мягче (но тем отчетливее проявлялась тенденция) звучало высказывание Германа Люббе: «Наша способность войти в будущее зависит от познания прошлого, с которым выражено согласие»[569].

Вновь и вновь раздавались призывы покончить с «неуважением ж доблестным солдатам рейха», «обезвредить» самый зловещий период германской истории, сформировать картину прошлого, не отягощенную эксцессами национал-социализма, избавить соотечественников от чувств стыда и ответственности. Получили распространение версии о том, что нацистские лагеря уничтожения были «плодом союзнической пропаганды». Один из журналов праворадикального направления высказался однозначно: «Путь немцев к самопознанию лежит через разрушение концлагерных мемориалов»[570]. В прессе определенного сорта Гитлер выступал в амплуа строителя автобанов и ликвидатора безработицы.

Такими были, цитируя Ганса Моммзена, «новые представления об истории, которые отвергали предостережения, связанные с нацистской эпохой»[571]. Особая опасность здесь заключалась в том, что в силу демографических причин с конца 1970-х гг. большинство немецкого населения судило о Третьем рейхе не по собственному опыту, а на основе интерпретаций, предложенных школой, искусством и средствами массовой информации.

Находкой для консервативных сил стали некоторые двусмысленные, внутренне противоречивые установки, выдвинутые либеральными исследователями истории нацистской диктатуры. Речь идет прежде всего о терминах «историзация» и «нормализация» национал-социализма, содержавшихся в публикациях Мартина Брошата. Для Брошата, как показывает анализ его текстов 1983–1985 гг., приоритетными были «нормализация метода, а не нормализация оценки», «отказ от застывших упрощений и обобщений», что должно было вести к «преодолению табу», к «лучшему пониманию нацистского периода». Однако эти тезисы соседствовали у мюнхенского ученого с рискованной формулой: в известной степени «ограничить приоритет фактора морали при освещении времени национал-социализма»[572].

Историки и публицисты правого толка оперативно дополнили формулу Брошата требованиями «релятивизации», «деморализирования» и «депедагогизации» германской истории 1933–1945 гг. «Концепция “историзации” фашистского прошлого, — предупреждал Вольфганг Шидер, — обладает ликом Януса. Все зависит от того, как понимать эту категорию»[573]. Об этом же писал Петер Штайнбах: «Требование историзации нацистского периода стало синонимом его релятивизации», «программой исторического ревизионизма»[574]. Да и сам Брошат впоследствии признавал, что термин «историзация» является «многозначным и двусмысленным»[575].