Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века

В октябре 1960 г. Бауэр выступил с лекцией перед представителями западногерманской молодежи. Генеральный прокурор открыто и честно признал, что в ФРГ проблемы нацистских преступлений «обсуждаются редко или недостаточно», что в стране существует крайне опасная боязнь «неудобных вопросов», а в исторической науке преобладают «дешевые и малоубедительные интерпретации» национал-социализма. Бауэр предостерегал от существующей в Западной Германии крайне опасной возможности «возвращения прошлого» и обвинял в этом, в частности, юристов, которые немало сделали для замалчивания злодеяний гитлеровцев. Он призывал молодое поколение «постигнуть весь ужас прошлого», «стремиться к познанию правды», выступать против любых проявлений «обмана или самообмана», но предупреждал, что выполнение этой задачи потребует «гражданского мужества перед лицом власть имущих, что нередко труднее, чем храбрость в боях с противником». Лекция была прочитана с большим успехом, ее текст был несколько раз издан отдельной брошюрой, но по требованию «вечно вчерашних» было запрещено распространять выступление Бауэра в учебных заведениях нескольких федеральных земель. Однако генеральный прокурор продолжал выполнять ту благородную задачу, которая являлась целью всей его жизни: «Преодоление нашего прошлого означает суд над нами самими, суд над опасными тенденциями в нашей истории, суд над всем, что было в ней антигуманного. Это одновременно — обращение к подлинно человеческим ценностям в прошлом и настоящем»[269]. Продолжая эту мысль, Бауэр позднее писал о том, что «преодоление прошлого есть горькое лекарство», что западным немцам необходима «новая педагогика человечности»[270]. «Я уверен, — говорил он в одном из последних публичных выступлений, — ничто не ушло в прошлое, все это еще остается настоящим и может стать будущим»[271].

Через несколько дней после смерти Бауэра еженедельник «Die Zeit» назвал его «Дон Кихотом в прокурорской мантии», «бесстрашным борцом за прогресс и просвещение, одиноким среди мрачных коридоров западногерманской юстиции»[272]. Его имя было надолго забыто. Но в 1992 г. во Франкфурте-на-Майне был основан Институт имени Фрица Бауэра, и его тогдашний молодой директор — историк и публицист Ханно Лёви рассказывал мне об этом необычном человеке, о том, что делается ныне для осуществления его заветов…

Бауэр, ведавший подготовкой документальных материалов, обвиняющих палачей Освенцима, заявил на международной пресс-конференции в августе 1963 г., накануне первого заседания суда: «Этот процесс должен стать для нас предостережением и уроком. Он должен показать всему миру, что новая Германия, германская демократия способны защитить достоинство каждого человека»[273]. Значение франкфуртского суда, подчеркивал западногерманский юрист Герберт Егер, состояло «не только в осуществлении правосудия, но и в просвещении широких кругов населения»[274]. По мнению Норберта Фрая, процесс явился «первым результатом перемен в сфере преодоления политического прошлого» [275]. По словам журналиста Бернда Наумана, через два десятилетия после окончания войны многие немцы неожиданно узнали, что Освенцим «не находится где-то там, в далекой Польше», но его жертвы и его палачи представляют неотъемлемую часть западногерманской действительности. Репортаж заканчивался вопросом: «Почему эти вполне респектабельные граждане участвовали в варварских акциях, а после войны вновь превратились в самых обычных бюргеров?»[276].

Немецкий писатель Петер Вайс, автор антифашистской трилогии «Эстетика Сопротивления», писал о воскрешенном процессом освенцимском аде: «Это место, для которого я был предназначен и которого я избежал. Я был связан с ним лишь тем, что мое имя значилось в списке тех, кто должен был быть переселен туда навсегда… Живой, который сюда пришел, пришел из другого мира, он не знает ничего, кроме цифр, письменных отчетов, свидетельских показаний, они часть его жизни, его бремя, но постичь он способен лишь то, что сам испытал. Только если его самого оторвут от письменного стола и закуют в кандалы, станут топтать и хлестать кнутом, он узнает, каково это. Только если он был вместе с теми, кого сгоняли, избивали, грузили на возы, он знает, каково это»[277].

После процесса слово «Освенцим» стало, как отмечал Ганс Моммзен, «шифром нацистской политики, взятой в целом»[278]. «Но было бы утопией ожидать, — писал влиятельный журналист Эрих Куби, — что западногерманская публика не попытается вытеснить из памяти этот процесс, по примеру того, как она уже сумела позабыть обо всем, что ей неприятно». «Не закрывай глаза, — продолжал Куби, обращаясь к рядовому гражданину ФРГ, — это происходит с тобой, в твоем присутствии, хотя ты и не сыпал порошок “циклон-Б” сквозь отверстия в потолках газовых камер, но ты допустил это, ты считал нормальным, что часть твоих сограждан была изъята из общества и уничтожена»[279].