Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века

Поначалу Фишер оказался в изоляции, в том числе и в родных стенах Гамбургского университета. Из авторитетных ученых на его стороне выступили только политолог Карл Дитрих Брахер и социолог Ральф Дарендорф, а также ученики Фишера — Иммануэль Гейсс (1931–2012) и Дирк Штегман. Для Фишера началась новая, непривычная и чрезвычайно сложная жизнь — жизнь человека и ученого, идущего против течения.

Известный публицист Карл-Хайнц Янссен утверждал, что Фишер «никогда не продумывал до конца, какие политические выводы следуют из его научных посылок»[297]. Факты опровергают подобный вывод. В обстановке, когда поддержка общественности была минимальной, Фишер упорно стоял на своем: германское руководство в 1914 г. «стремилось к большой войне, готовило войну, добилось развязывания войны»[298]. В интервью, данном газете «Die Welt», Фишер прямо связывал события 1914–1918 гг. с событиями 1939–1945 гг.: «Страдания и опыт Второй мировой войны обострили наше историческое зрение». Он задавал неудобные вопросы, обращенные к самой широкой публике: «Готовы ли мы, учитывая временную дистанцию и необходимость продуманного баланса суждений, извлечь уроки из прошлого Германии?»[299] В 1930-е гг. именно неспособность к извлечению уроков из истории и привела, по убеждению Фишера, к новой мировой войне[300].

Рецензент журнала «Blatter fur deutsche und internationale Politik» предвидел, что книга Фишера, «написанная sine ira et studio», станет, учитывая трагический опыт 1933–1945 гг., «особым предупреждением для многих немцев»[301]. Прогноз полностью оправдался. Под прямым воздействием «контроверзы Фишера» в историографии ФРГ стал активно обсуждаться вопрос о месте нацистской диктатуры в общей линии преемственности германской истории.

На съезде западногерманских историков, проходившем в октябре 1964 г., тезисы Фишера оказались в центре внимания. Интерес общественности был настолько велик, что заседания научного форума впервые демонстрировались по телевидению, а на трибуну для гостей были допущены студенты, единодушно поддерживавшие опального профессора. Один из бывших учеников Фишера вспоминал много лет спустя: «Никто из этой массы студентов, слушавших его лекции в Гамбурге или в других местах, и не думал о Первой мировой войне или июльском кризисе 1914 г. Все понимали, что у кого-то хватило мужества выступить против истеблишмента и поднять проблему континуитета так, как ее разумели студенты. Мы были сторонниками Фишера, потому что он доводил до бешенства этих старых господ, которые продолжали вести семинары о “демонии власти”, о германском духе, об историческом величии Бисмарка и т. п. На самом деле существо спора относилось к другой войне. Нас волновал вопрос, который не всякий решался задать. Это был вопрос об Освенциме, о том, как все это произошло»[302].

Дискутировались не только суждения Фишера о причинах Первой мировой войны, но прежде всего его концепция континуитета агрессивного курса германских правящих кругов — от Вильгельма II до Гитлера. Гость съезда, известный немецко-американский ученый, профессор Колумбийского университета Фриц Штерн с едким сарказмом отозвался о попытках Риттера и его единомышленников трактовать нацистскую диктатуру как «производственную аварию» в ходе вполне благополучной германской истории. Развивая тезисы Фишера, Штерн говорил: «Если признать модель германской истории как “серию несчастных случаев на производстве”, то невольно приходишь к выводу, что с самим этим производством происходило нечто неладное»[303]. Поддержку Фишеру оказали авторитетные профессора Сорбонны Жак Дроз и Пьер Ренувен.

Фриц Фишер — совершенно неожиданно для себя — стал самым известным представителем немецкой исторической науки. Он был избран почетным доктором Оксфордского и ряда других иностранных университетов. Монография «Рывок к мировому господству» в течение считанных лет переиздавалась в ФРГ пять раз, ее переводы вышли в Англии и США, в Италии, Франции, Японии. Фишера теперь именовали (с полным на то основанием) «учителем молодого поколения историков»[304].

И вот что удивительно: чем старше становился ученый, тем более радикальными делались его воззрения. Единство моральных и научных критериев приобрело для Фишера значимость категорического императива: «Чем больше осознает историк свою зависимость от проблем своего времени, своей нации, своего происхождения, социального положения и образования, своих индивидуальных данных, тем больше он должен стремиться к высшей объективности. Это означает второстепенную позицию собственного “я” по отношению к объекту, который он стремится понять и анализировать, сопоставлять с другими объектами, конструировать научные взаимосвязи»[305].